Элизабет Боуэн - Смерть сердца

– Томас, ты довел ее до слез!

– Неужели? Кажется, она тоскует по матери.

– Боже правый! – поразилась Анна. – Но с чего вдруг? Отчего она сейчас-то взялась по ней тосковать?

– Ты сама говоришь, что я ничего не смыслю в чувствах других людей – откуда же мне знать, что у них эти чувства вызовет?

– Наверное, ты чем-нибудь ее расстроил.

Томас, пристально глядя на Анну, сказал:

– Раз уж на то пошло, это ты меня расстраиваешь.

– Нет, послушай, – сказала Анна, взяв его за руку, но держа ее на некотором от себя расстоянии. – Она что, действительно тоскует по Ирэн? Ужасно, если это правда. Все равно как если бы в доме завелся тяжелобольной. Но, конечно, тогда мне ее очень жаль. Как бы так еще сделать, чтобы она мне больше нравилась.

– Или даже полюбить ее.

– Мой дорогой Томас, никого нельзя полюбить нарочно. И кроме того, неужели ты вправду хочешь, чтобы я ее полюбила? Чтобы жила ей одной, дожидалась ее возвращения? Нет, тебе всего-навсего хочется, чтобы я делала вид, будто люблю ее. Но я совсем не умею делать вид – я гадко обошлась с ней за чаем. На то, правда, были свои причины.

– Вовсе не обязательно лишний раз мне напоминать, как ты всем этим недовольна.

– Ладно, в конце концов, она в каком-то смысле – часть тебя, а я ведь за тобой замужем. Кого ни возьми – у всех в семье что-нибудь да не так. Так что, ради бога, не надувайся.

– Ты сказала, что мы идем в кино? Я не ослышался?

– Нет, не ослышался.

– Но почему, Анна, почему? Нам уже которую неделю не сидится на месте.

Анна, рассеянно трогая жемчуг на шее, ответила:

– Нельзя же сидеть и ничего не делать.

– Не вижу в этом ничего плохого.

– Мы не можем втроем сидеть и ничего не делать. Меня это убивает. Тебе этого, кажется, не понять.

– Но она же ложится спать в десять.

– Не ровно в десять, ты же сам знаешь. Терпеть не могу, когда за мной наблюдают. А она за нами – наблюдает.

– С чего бы ей за нами наблюдать?

– Я, кажется, знаю с чего. В общем, с ней мы не можем остаться вдвоем.

– Сегодня – сможем, – сказал Томас. – Точнее, после десяти.

Пытаясь успокоить ее, он снова протянул руку, но она – сплошной сгусток нервов – увернулась. Уселась подальше от камина: плотно облегающее фигуру черное платье, руки скрещены, вся в напряженных мыслях. Пока тянулись минуты тишины, Томас задумчиво ее разглядывал. Затем встал, схватил ее за локоть и сердито поцеловал.

– Мне никак не удается побыть с тобой, – сказал он.

– Сам видишь, как мы живем.

– Мы живем совершенно безнадежно.

Анна сказала, уже гораздо мягче:

– Милый, ну не нервничай ты. У меня был такой тяжелый день.

Он отошел, огляделся в поисках стакана. Негромко сказал, будто цитируя:

– Мы ничтожны во всем, кроме наших страстей.

– Где ты такое вычитал?

– Нигде, я однажды ночью проснулся от того, что это произнес.

– Какой же ты ночью был напыщенный. Хорошо, что я спала.

Томас Квейн женился на Анне восемь лет назад. Они познакомились в Дорсете, где она частенько гостила у друзей, живших по соседству с его матерью. Тогда она была образованной, но все же праздной барышней многих талантов, понемногу увлекавшейся всем на свете и даже успевшей поработать. Бездельницей она, впрочем, больше притворялась: не то вдруг выяснится, что талантов у нее куда меньше, чем ей бы хотелось. Одно время – совсем недолго – она подвизалась как оформитель интерьеров, но очень мимолетно, боясь посвятить себя делу, в котором она может не достичь высот. Рассуждала она здраво, потому что достичь ей и вправду ничего не удалось, даже мимолетно. Клиентов у нее было очень мало, и после первой же неудачи она пала духом и все забросила. Она рисовала шаржи, иногда играла на пианино, читала (это занятие, правда, осталось в прошлом) и довольно много разговаривала. Подвижные игры были не для нее, потому что она не делала ничего, что не давалось бы ей легко и непринужденно. Когда они с Томасом познакомились, Анна была несчастна и неразговорчива: она потерпела неудачу не только в нехотя выбранной профессии, но и в любви. Любовная история эта тянулась несколько лет и как раз в это же время тихо и, как можно было догадаться по поведению Анны, бесславно закончилась. Когда Анна вышла за Томаса, ей было двадцать шесть лет. Она жила с отцом в Ричмонде, в доме на холме, откуда открывались превосходные виды.

Томасу сразу понравилась ее улыбчивая, небрежная меланхоличность, ее добропорядочность и добросердечность, энергия, которая угадывалась под ее леностью. Анна была пепельной блондинкой, но характер у нее был скорее брюнетки. Сказать по правде, она была первой светловолосой девушкой, что понравилась Томасу – тот, например, не выносил присущей им румяности, но у Анны кожа была матовая, как магнолиевый цвет. Она отлично, уверенно владела своим ладным и далеко не субтильным телом. Его поразила гармоничная ровность ее манер, в которых не было никакой грубости. Томаса также приятно удивил ее стиль – в частности, то, как она одевалась.

До встречи с Анной у Томаса было несколько интрижек с замужними женщинами, и, когда он заподозрил, а потом и уверился в том, что у Анны до него тоже был любовник, она стала от этого казаться только ближе, человечнее. С молоденькими девушками у него не ладилось, их жадные надежды его отпугивали. Он приходил в ужас (точнее говоря, тогда приходил в ужас) при одной мысли о том, что кто-то будет любить его взахлеб, всем сердцем. Ему не хотелось, чтобы в его чувствах затрагивали какой-то нерв, он оберегал его, даже толком не зная, где тот находится. Томас уже подумывал о женитьбе, когда встретил Анну: теперь он мог себе это позволить, да и от интрижек было одно беспокойство. Вернувшись из Дорсета в Лондон, они с Анной стали часто видеться – наедине или в гостях у общих друзей, вскоре у них вошло в привычку нежно подтрунивать друг над другом или, напротив, ядовито откровенничать. Когда они решили пожениться, Томас был вполне счастлив, Анна же совершенно не прочь. Они поженились, и Томас обнаружил, что пал жертвой страсти к собственной жене, страсти, которую на их языке никак было не выразить и ничем не утолить.

На деньги, выделенные ему матерью, Томас купил себе долю в рекламном агентстве и теперь управлял им на равных с партнером. Дела у агентства «Квейн и Мерретт» шли отлично. Все, кому это предприятие казалось авантюрой или безвкусицей (как, например, старой миссис Квейн, которая поначалу не одобрила эту затею), брали свои слова назад при виде Томаса, с солидным и даже державным видом сидящего за конторкой. Он вернул себе доверие отцовских коллег, когда выкинул почти позабытый стариками трюк – стал получать доход с этого своего новомодного дела. Свою роль, конечно, могло сыграть чутье, но старики отдавали должное его способностям: Томас был яблочком, значительно укатившимся от яблоньки. «Квейн и Мерретт» удержались на плаву, а затем и поплыли: Томас придавал предприятию весомости, а его партнер, Мерретт, держал нос по ветру. Мерретт же нанимал столь нужных им бойких молодых сотрудников. Агентство и проценты с остатков материнского наследства приносили Томасу в совокупности около двух с половиной тысяч годового дохода. Анне после смерти отца достались пятьсот фунтов в год.