Антоний Сурожский - Пастырство

Это меня заставило быть вдумчивым и осторожным в этом отношении, потому что в духовном ли руководстве, в проповеди или просто в общении с людьми мы ищем, чтобы Господь через нас совершил какое-то дело, сказал слово, совершил действие во спасение. Но основывать действие или слово во спасение на естественной почве нельзя; мы ищем другого. Наша борьба не с плотью и кровью, а с силами тьмы поднебесной; и никакие естественные дарования не защищены от проникновения и воздействия подобной силы. Поэтому я бы сказал: лучше не надо этим пользоваться, если у вас нет основания думать с уверенностью, что это не естественное дарование в человеке, а плод святой жизни. Я не говорю о святом Серафиме Саровском, о тех людях, которые были боговидцы и говорили словом Духа Святого, а о той смежной почве, где – да, можно прислушаться, но с осторожностью: не боязливо, но трезво, молитвенно и осторожно к этому относиться.

– Как у вас исповедуют и исповедуются?

– Я научил своих прихожан (и это заняло все тридцать три года моей работы на одном приходе; священники, которые сейчас служат в епархии, все – мальчики моей воскресной школы, поэтому они тоже в этом направлении воспитаны) следующему. Во-первых, что каждая исповедь должна быть словно предсмертная, то есть ты должен исповедоваться не так, чтобы отделаться от поверхностных грехов, стереть пыль как бы, а исповедоваться так, будто тебя сейчас поведут на расстрел, сейчас ты умрешь и не хочешь войти в Царство Божие, нося на себе тяжесть грехов, от которых ты не отрекся. Разумеется, это не значит, что каждый способен с одинаковой глубиной это сделать, но каждый может это сделать в свою меру, и требуется от человека его собственная мера, не чужая. Но меньшего нельзя ожидать; нельзя «слегка» исповедоваться, нельзя исповедоваться так: «Конечно, я грешен, как все люди, дайте мне, батюшка, разрешительную молитву, и хватит с меня и с вас»; исповедь – дело слишком серьезное.

Второе, чему я научил своих прихожан: чтобы они приходили исповедоваться после серьезной подготовки, и не обязательно часто, но тогда, когда в них созрело покаяние, когда созрела решимость сделать хоть какой-то шаг в новом направлении; и для этого мы разделили исповедь от причастия. Люди приходят исповедоваться глубинно, когда у них созрела исповедь, и на основании этой исповеди священники епархии и я, мы говорим: «Хорошо, теперь причастись несколько раз в течение какого-то времени, если не будет какого-нибудь реального препятствия, скажем, ссоры, злых чувств, внешнего или внутреннего греха». Мне кажется, что обязательное соединение исповеди и причастия привело к тому, что люди либо почти никогда не причащались, либо приносили поверхностные и недостойные взрослого человека исповеди. А в результате такого разделения, как у нас, исповеди глубоки, интенсивны, серьезны и являются поворотными пунктами жизни.

А причастие, мне кажется, нечто иное. Можно провести такое сравнение: древняя Церковь говорила об исповеди, то есть о Таинстве покаяния, как о бане очищающей, о причастии же как о пище, которая питает душу и жизнь. И если взять эти два сравнения: есть моменты, когда человек должен вымыться, но необязательно ему к столу идти; есть моменты, когда он должен идти к столу, вымылся он или нет, потому что иначе он умрет , никаким другим способом, кроме как силой Божией, ему жизни не вернешь. А есть моменты, когда то и другое соединяется по необходимости. Сейчас нет времени очень распространяться по этому поводу, но вот как мы действуем. И я могу сказать, что результат таков: безответственно никто не исповедуется, безответственно никто не причащается. Люди приходят и говорят: «У меня сегодня глубокая потребность причаститься; у меня нет таких грехов, которые мне закрывали бы путь (ясно, что каждый грешен; и, когда ты получил разрешительную молитву, ты не стал невинным младенцем), благословите!». Мы тогда молимся, и, если Господь мне на душу кладет слово, я говорю что-нибудь – о причастии, о жизни, о самом человеке, все равно, – и потом не даю разрешительной молитвы, потому что я никогда не разрешаю неисповеданных грехов, а благословляю причаститься.

– Почему вы взяли в пример историю с раввином, совершенно нехарактерную для законничества? Существуют многие примеры из жизни наших подвижников…

– Знаете – почему? Потому что примеры из жизни подвижников вы все знаете, а если не знаете, невредно бы вам почитать Четьи-Минеи и их узнать. А этот пример вы, вероятно, не прочтете, потому что он на русском языке не существует, его надо читать по-английски или по-немецки [6] Издание: Бубер М. Хасидские предания. М.: Республика, 1997 – появилось через 15 лет после этого выступления. . И мне кажется, что он настолько яркий и интересный, что, относится ли он к раввину, мусульманину или христианину, он говорит об одном: о беспредельном, истинном сострадании человека, готового на сошествие во ад, о котором мы говорим по отношению ко Христу; потому что сойти в глубины чужого греха действительно порой бывает сошествием во ад. Первый в моей жизни человек, который ко мне пришел на исповедь, был убийца, и это было переживание действительно такого сошествия.

– Священнику, раскрывая в проповеди христианское учение, приходится говорить о тех моментах учения, духовной жизни, которые сам священник не пережил еще; а объяснять и поучать необходимо. Как поступать священнику в таком случае? Ведь у Святых Отцов есть предостережение – не учить тому, чего сам не пережил…

– Я воспитан на том же принципе – и отклонился от него…

Коротко могу сказать так: я знаю правды Божией больше, чем могу воплотить в свою жизнь; и некогда людям, которые живут во тьме, ждать, чтобы я стал святым и только тогда начал говорить то, что я объективно знаю за истину. То есть если вы будете ждать, пока сами станете воплощением Евангелия до конца, чтобы отверзть ваши уста и кого-то поучать, вы никогда никого не научите, вы умрете до того, и я тоже. Но с другой стороны, мы можем говорить правду Божию с сознанием покаяния перед судом Божиим. Поэтому то, что мы – вы или я – не представляем собой того идеала, о котором говорим, не значит, что мы не можем его провозглашать. При абсолютно необходимом условии: чтобы мы, когда провозглашаем правду Божию, слово Божие, стояли перед Божиим судом вместе с теми или с тем, кому мы это говорим, с трепетом, с покаянием, в священном ужасе; иначе мы лжецы и лицемеры. Когда апостол Павел говорит: Подражайте мне, как я Христу (1 Кор. 4: 16), – он не говорит: «Будьте такие замечательные, как я»; он, я думаю, имеет в виду: «Научитесь так каяться, как я раскаялся и каюсь». Он не говорит о дарах Божиих, он говорит о себе, но не о своей славе, а о том, как он всецело отозвался на зов Божий.