Жозеф де Гибер - Духовность Общества Иисуса

Святой замечает также [23] G. da Catra, п. 8. Scr. de S. Ign., I, p. 41; Pontes Narr., I, p. 372. , что его мирские размышления в то время услаждали его, пока он им предавался, но потом он чувствовал «скуку и недовольство»; когда же он, напротив, воображал себя соперничающим со святыми в служении Христу, то утешался не только тогда, когда на этих мыслях задерживался, но даже и после оставался «доволен и радостен». Поначалу, добавляет он, он не обращал внимания на эту разницу; но «однажды у него немного открылись глаза, и тогда он стал удивляться этому разнообразию и размышлять о нём». Это послужит отправной точкой для его наблюдений на предмет различения духов.

Между тем он часто и подолгу смотрел «на небо и на звёзды <���…>, ибо благодаря этому чувствовал величайшее стремление служить нашему Господу» [24] Ibid., 11. Scr. de S. Ign., I, p. 43; Pontes Narr., I, p. 376. . Это служение тогда состояло для него в том, чтобы пойти босиком в Иерусалим и жить в непрестанном покаянии. Его посетила мысль удалиться в далекий картузианский монастырь, где бы его никто не знал, но он опасался, что это воспрепятствует его стремлению к великим делам покаяния… [25] Ibid., 12. Scr. de S. Ign., I, p. 43; Pontes Narr, I, p. 382.

Видение Богоматери, которое, если судить по его плодам, было «делом Божиим», оставляет новообращенного с таким отвращением к его прошлой жизни, в особенности к делам плоти, что ему кажется, будто все воспоминания о них навсегда стерлись из его души [26] Ibid., 10. Scr. deS. Ign., I, p. 42; Pontes Narr., I, p. 374–376: «С того часа до августа пятьдесят третьего года, когда пишутся эти строки, он ни разу ни в малейшей степени не потакал делам плоти». Именно этот великий дар целомудрия склоняет верить в подлинность видения. .

Таким образом, у истоков его духовной жизни мы находим господствующую идею «возвышенного служения» Христу, Вождю «Божиих рыцарей», размышление и созерцание, которым уделяется значительное место, и самонаблюдение, бдительное внимание к тому, что происходит у него внутри, а также внешне не столь заметную, но решающую роль Марии – черты, которые во многих отношениях останутся отличительными особенностями его духовности.

В марте 1522 г. Игнатий покидает Лойолу и отправляется в Мотсеррат и Манресу. Так начнется первый этап его внутренней жизни, который продлится вплоть до его возвращения из Иерусалима в феврале 1524 г. На всем этом этапе в нем преобладает желание вершить великие дела ради Христа и мысли, образующие в Упражнениях размышления «О Царе Небесном» и «О двух хоругвях». И теми великими делами, в которых он хочет подражать св. Франциску или св. Доминику, являются, по крайней мере поначалу, «не столько тонкость и глубина духовной жизни или сила апостольского рвения, сколько бедность, покаяние, самобичевание и посты» [27] Leturia, El gentilhombre… p. 153; ср. G. da Camara, n. 14. Scr. de S. Ign., I, p. 45; Pontes Narr., I, p. 382: «Все его намерение заключалось лишь в том, чтобы совершить эти великие “внешние” деяния, поскольку их совершали святые во славу Божию»; и он замечает, что с тех пор его побуждали к покаянию не столько воспоминания о грехах, сколько любовь к Богу. . Как в свое время он не соглашался никому уступать в отваге и верности в служении королю, так теперь он не намерен отставать ни от кого из святых.

И дабы торжественно приступить к своему новому служению, 25 марта в Монтсерате, с головой, еще полной воспоминаний об Амадисе и Эспландиане, он совершит свое бдение над оружием согласно рыцарским традициям. Чтобы скрыться еще дальше, он спешно покидает Монтсеррат и удаляется в Манресу Он намеревался всего лишь провести несколько дней в местном «госпитале» и «занести кое-что в свою книгу, которую он тщательно хранил и в которой черпал немалое утешение». Это была та самая книга, в которую он уже начал записывать в Лойоле наиболее замечательные слова и события жизни Христа и святых. Еще одна черта, которая была свойственна ему всю жизнь, – привычка заботливо записывать мысли и наблюдения, которые могли пригодиться ему или другим.

На самом деле Игнатию предстояло провести в Манресе почти год, с конца марта 1522 г. по февраль 1523 г. Это был период первостепенной важности для его духовной жизни, ибо именно он преобразит новообращенного воина, все еще очень грубого и неотесанного даже в своем стремлении доблестно служить Богу, в подлинно духовного человека, уже опытного учителя, способного наставлять и направлять души; тот же период откроет ему за подвигами покаяния перспективы апостольского служения. Каковы были факторы и этапы этого преображения?

В воспоминаниях, написанных им в 1547 г. [28] Scr. de S. Ign., I, p. 102; Fontes Narr., I, p. 78. , Лаинес четко разграничивает начальный период в четыре месяца длиной со «многими устными молитвами» и делами покаяния, которые подорвали его крепкое здоровье. «Тогда он не понимал почти ничего в делах Божиих; Бог же помогал ему, поддерживая в нем стойкость и отвагу». Описание этих четырех месяцев соответствует тому, что говорит сам святой о своих первых шагах в Манресе, когда он жил подаянием, постился, умышленно пренебрегал уходом за волосами и ногтями, ходил на мессу и службы, пение которых доставляло ему немалое утешение, посвящал многие часы молитве, пребывая тем самым «почти в одном и том же состоянии духа, испытывая весьма стойкую радость, ничего не ведая о вещах «внутренних», духовных» [29] G. da Camara, n. 19–20. Scr. de S. Ign., I, p. 48; Fontes Narr., I, p. 388–391. .

Это начало, относительно спокойное в своей строгости, сменяется периодом резкого чередования оставленности и утешения, бурей жестоких сомнений, которые доведут его до искушения совершить самоубийство, и наконец, потоком необычайных милостей, которые сделают его «другим человеком». Сам Игнатий четко различает эти три состояния, но не говорит ничего определенного об их хронологической последовательности, как и об их связи с двумя тяжелыми болезнями, которые он перенес в Манресе; несомненным представляется лишь то, что духовные испытания сменяются великими мистическими милостями [30] Astrain, I, 43 относит бурю сомнений к августу-октябрю, а поток великих милостей к октябрю-февралю 1523 г.; Facchi Venturi, II, 32 ss. считает, что приступ сомнений начался на исходе четвертого месяца, а великое видение на Кардонере относит к августу. Действительно, при чтении текста Лаинеса (Scr. de S. Ign., I, p. 103; Fontes Narr., I, p. 80) представляется ясным, что это видение произошло сразу по истечении первых шести месяцев и положило начало потоку мистических милостей, но Лаинес сомневается (quando те puedo acordar aver entendido), и непросто примирить сравнение Игнатия, в котором говорится, что Бог наставлял его, как школьный учитель, с утверждением, что это видение посетило его в начале, – видение, когда он, по его собственным словам, обрел больше, чем за всю оставшуюся жизнь. Посему я склонен видеть в этом видении на Кардонере скорее вершину, чем начало этой череды милостей. .