Ярослав Гжендович - Ночной Странник

Двор на холме кажется покинутым, темным, хмурым и тихим. Я чувствую, что за мной пристально следят, но, пожалуй, радуюсь, что меня решили игнорировать.

Меняю белье и вытаскиваю из вьюков сухое исподнее. Нахожу полукожух с капюшоном и делаю ревизию припасов.

Есть у меня бульон в кубиках, помещенный в какой-то промасленный кожаный мешочек. Есть у меня немного карпатских копченых сыров, сухая колбаса, мясо в полосках, сухари, завернутые в пергамент. Стеклянная баночка с медом, закрытая широкой крышкой. Немного запрессованных сухих фруктов с орехами, несколько батончиков халвы, но без упаковки; они обернуты в какие-то листья, должно быть виноградные.

Не могли дать мне сахара. Это было бы ужасно опасно. Зато могли – халву и прессованные фиги или кусок пробки. Насколько я знаю, ни миндаля, ни фиг, ни пробковых дубов здесь нет, так отчего пожалели немного чаю? Не могли завернуть это вот в чайные листья?

Также я нахожу вещи, которые провез контрабандой и которые мне положили тайком. Но ни следа кофе или чая. С радостью нахожу три плитки шоколада, немного табака, бутылку ракии, вторую – рома, обе пластиковые и плоские. Я скорее помру, чем выкину их. Что за чудесная вещь – пластик. Легкий, небьющийся и плотный. Сливовицу мне дал Левкович, а «Navy Rum» наверняка Дартлоу.

Я раскручиваю металлический контейнерец и монтирую удочку. Леска сплетена из конского волоса – просто беда; хорошо хоть грузило и крючок нормальные. Могло ж им прийти в голову, например, снабдить меня костяными крючками. Но не пришло, слава Богу.

А потом я вырезаю себе палицу и действительно иду на рыбалку.

Рыбу видно. Плавает у самого дна, прячется за камнями, но ее не интересуют ни дождевые червяки, ни шарики жеваного сухаря, ни кусочки мяса. Толстая и нагулявшая жирок, она лишь действует мне на нервы. Надо попытаться соорудить острогу.

Стоило бы собрать лук, но мне неохота. Я и так хожу груженный словно мул. А разобранный он удобнее.

Готовлю воду с медом, заправленную капелькой сливовицы. Кроме того, на ужин будет шоколад, кусочек колбасы и сухарь.

Я прочел миллионы книг, действие которых происходило в сказочных мирах, пребывающих, как и мой, в псевдосредневековье. И везде можно было войти в корчму, кинуть на стол монету и крикнуть: «Корчмарь, пива!» Мне всегда хотелось так сделать.

Я разжег огонь посильнее. Хочу просушить одежку и показать, что я не из тех, кто ходит, скрываясь.

В форте небось продолжается бурный совет. Если б я мог там оказаться, голосовал бы за то, чтобы оставить странного чужака в покое хотя бы до утра.

Мне нужно отыскать следы своих сироток, но прошло столько времени, что одна ночь погоды не сделает. А мне неохота навязывать контакт. Я слегка волнуюсь – и слегка устал. Нравится мне эта халабуда. В Финляндии похожие ставят на паркингах у пляжей.

Скушаю ужин, погляжу на огонь, подумаю, выпью еще глоточек сливовицы и с наслаждением вытянусь на этом широком столе, укрывшись одеялом, с седлом под головой. Кому такое помешает?

Все время я чувствую на себе чей-то взгляд. Когда помешиваю свой странный грог, подкладываю в костер дрова или режу твердую как камень колбасу. Проницательный, изучающий.

Вижу лишь иссеченные дождем кусты, молчаливый, ощетинившийся кольями темный двор да туман. Становится холодно. Потихоньку спускаются сумерки.

Должно быть, за мной следят. Поверх палисада или сквозь какую-то бойницу. Да и на здоровье.

И тогда я замечаю ребенка.

Он появляется внезапно, словно из тумана, вьющегося у земли. Парнишка лет восьми, карикатурно худой, с надутым округлым пузом. Стоит молча, совершенно голый, под дождем и на холоде, со сложенными руками, будто скрывает что-то на груди.

Забыли о нем? Не заметили, что не успел в ворота? Может, не знают, сколько у них детей? А теперь господин Грисма Безумный Крик делает вид, что его нет дома, а этот здесь мокнет голый на жестоком холоде.

– Не бойся, – говорю я ласково. – Хочешь что-нибудь съесть?

Он молчит. Стоит неподвижно и всматривается в меня теми безумными глазами, которые издалека и в сумерках кажутся пустыми глазницами. Внезапно он опускает левую руку и оказывается, что то, что он прижимал к худой груди, – лишь вторая рука с жутко измененной ладонью с четырьмя пальцами, но зато – длинными, сантиметров на двадцать, с множеством суставов, будто крабовая ножка.

Я смотрю в остолбенении, все еще держа в вытянутой руке кусочек шоколада. Внезапно его глаза взблескивают фосфорической зеленью, и мальчуган становится туманом, сгустком мглы, который незаметно развеивается.

Я отдергиваю руку с шоколадом и чувствую, как волосы мои встают дыбом. Гиперадреналин ударяет словно ток.

Я жду, удерживая дыхание ибуки , пока уровень его не спадет. И тогда снова раздается вой рога.

Он просто отступил чуток и исчез в тумане, думаю я, глядя, как отворяются двустворчатые врата, и из них выходят несколько человек. Осторожно сходят с холма, заслоняясь щитами странной формы, вызывающими мысли о контрабасе. Я вижу блеск наконечников копий.

Идут ко мне.

Я отставляю кружку и, ругаясь себе под нос, надеваю тяжелый полупанцирь, пристегиваю окованный пояс с мечом. Время трудиться.

Они идут. Медленно, достойным шагом, чтобы показать: совершенно меня не боятся. Но щиты подняты, копья готовы к удару. Всего восемь мужчин. Внутри идут двое без щитов и копий, но, подобно остальным, в доспехах.

Останавливаются метрах в десяти от моего лагеря и молча глядят. Один из двух, что в середине, – явно кто-то важный. Изукрашенный кафтан с нашитыми металлическими бляхами обтягивает полное тело; у мужчины окладистая седая борода и длинные волосы, под золотым обручем – тоже седые. Как знать, может, это сам шеф. Но он вовсе не издает безумных криков, а молчит и изучающе поглядывает.

Щитоносцы обмениваются негромкими замечаниями, убежденные, что я не могу их услышать.

«Видно, знатный. Доспех чужеземной работы. И меч какой… Глянь, человечьи ли глаза. Может – мара…»

Я жду.

Это они мокнут – не я. Тянусь за своей кружкой и делаю глоток горячего напитка.

– Того, кто в пути, кто на камне спит, далёко от дома. Вместо пива копьем привечают, не дадут снять шелома, – говорю я складно и делаю следующий глоток. Напряг все свое знание языка Мореходов, чтобы склеить тот стишок. Здесь такие вещи любят. Интересно, ответит ли старик в рифму?

Он расталкивает стоящих впереди и осторожно подходит, положив одну руку на навершие меча. Осматривает меня с ног до головы и заглядывает мне в глаза.

Это может означать, что землян здесь видели. Мои глаза были изменены и выглядят словно глаза здешних, полностью наполненные темными ореховыми радужками, как у коровы. Сколько раз ни глядел я на собственное отражение, оно все еще меня отвращает. Не могу привыкнуть. К счастью, зеркала здесь – редкость. Но ученые не претерпевали никаких операций. Их глаза должны были обращать на себя внимание.