Эдгар По - Рассказы

А. Г. Пим.

Нью-Йорк, июль 1838 г.

Мое имя Артур Гордон Пим. Отец мой был почтенный торговец морским товаром в Нантукете, где я родился. Мой дед по матери был стряпчий с хорошей практикой. Он успешно вел свои дела и счастливо спекулировал с акциями Эдгартонского нового банка. Эти и другие аферы доставили ему порядочный капиталец. Ко мне он был привязан, кажется, больше, чем к кому бы то ни было, так что я мог надеяться получить в наследство большую часть его состояния. Когда мне исполнилось шесть лет, он отправил меня в школу старика Рикхетса, однорукого джентльмена, большого чудака – его знают все, кому случалось бывать в Нью-Бедфорде. В его школе я оставался до шестнадцати лет, а затем перешел в школу мистера Э. Рональда. Тут я подружился с сыном мистера Барнарда, капитана корабля, совершавшего рейсы по делам торгового дома Ллойда и Вреденбурга. Мистер Барнард также хорошо известен в Нью-Бедфорде; знаю, что у него есть родственники в Эдгартоне. Его сын Август был двумя годами старше меня. Он плавал с отцом на китобое «Джон Дональдсон» и постоянно рассказывал мне о своих приключениях в южной части Тихого океана. Я часто бывал у него, иногда оставался на целый день и даже на ночь. Мы спали в одной постели, и я не смыкал глаз до рассвета, когда бывало он начнет рассказывать о дикарях острова Тиниана и других мест, где побывал во время плавания. В конце концов я только и думал что о его рассказах, мало-помалу меня обуяла страсть к мореплаванию. Я приобрел за семьдесят пять долларов парусную лодку, называвшуюся «Ариэль». Она была с палубой и каюткой, оснащена как одномачтовое судно, вместимость ее я не помню, но на ней легко могло поместиться десять человек. В этой лодке мы предпринимали самые отчаянные вылазки, и, вспоминая о них, я только удивляюсь, каким чудом я остался жив.

Расскажу об одной такой вылазке в качестве предисловия к длинному и занимательному сообщению. Однажды вечером у мистера Барнарда собрались гости, и мы с Августом хватили по этому случаю лишнего. Как всегда в таких случаях я остался ночевать у него. Ложась спать (гости разошлись около часа ночи), он был, по-видимому, очень спокоен и ни единым словом не заикнулся о своей любимой теме. Прошло с полчаса, я уже стал забываться сном, как вдруг он вскочил и со страшным ругательством поклялся, что никакие Артуры Гордоны в мире не заставят его спать при таком чудесном юго-западном ветре. Я изумился как никогда в жизни, не понимая, о чем он толкует, и подумал, что он просто не помнит себя от вина и водки. Но он очень спокойно заметил, что напрасно я принимаю его за пьяного, что, напротив, никогда в жизни он не был трезвее. Ему только надоело валяться, как собаке, на постели в такую прекрасную ночь, и потому он намерен встать, одеться и покататься на лодке. Не понимаю, что со мной сделалось, но, услыхав эти слова, я так и вздрогнул от радости: его безумная выдумка показалась мне самой разумной и счастливой мыслью. Дул почти ураган, погода стояла холодная: дело было в конце октября. Тем не менее я вскочил с постели, как ужаленный, в каком-то экстазе, и объявил, что я не трусливее его, что мне тоже надоело валяться, как собаке, на постели, и что я также готов на какие угодно выходки и проделки, как любой Август Барнард в Нантукете.

Мы живо оделись и поспешили к лодке. Она стояла у старой ветхой пристани, близ верфи «Панки и К®», стукаясь о тяжелые бревна. Август вскочил в нее и принялся вычерпывать воду, которая наполняла лодку почти до половины. Покончив с этим, мы подняли кливер и грот и смело пустились в море.

Как я уже упомянул, дул сильный ветер с юго-запада. Ночь была ясная и холодная. Август поместился у руля, а я на палубе подле мачты. Мы неслись стремглав и еще не обменялись ни единым словом с тех пор, как оставили верфь. Наконец я спросил своего товарища, куда он думает направиться и когда мы вернемся. Он посвистал и ответил сварливым тоном:

– Я направлюсь в открытое море, а ты можешь, если угодно, вернуться домой.

Взглянув на него, я тотчас убедился, что, несмотря на кажущееся безразличие, он находился в сильнейшем возбуждении. Я ясно видел при свете луны, что лицо его белее мрамора и руки дрожат до того, что руль почти не слушается их. Я понял, что дело неладно, и не на шутку встревожился. В то время я еще плохо управлял лодкой и всецело зависел от искусства моего товарища. Ветер как назло усилился, а мы уже вышли почти в открытое море; но я все-таки не хотел выказать трусость и с полчаса еще хранил молчание. Наконец, однако, не выдержал и скачал Августу, что пора бы нам вернуться домой. Как и раньше, он не сразу ответил.

– Поспеем, – пробормотал он, наконец, – время есть… домой поспеем.

Я ожидал подобного ответа, но в тоне его слов было что-то особенное, отчего мороз пробежал у меня по телу. Я пристально посмотрел на Августа. Губы его посинели, колени дрожали так, что он вряд ли мог стоять.

– Ради Бога, Август, – воскликнул я, не на шутку перепуганный, – что с тобой? В чем дело? Что ты?

– Дело! – пробормотал он с изумлением, выпуская руль и падая на дно лодки. – Дело? Ничего – ладно – сам видишь… едем д… д… домой!

Тут мне разом все стало ясно. Я кинулся к нему, приподнял его. Он был пьян, пьян в стельку – не мог ни стоять, ни говорить, ни видеть. Глаза его были совсем стеклянные; и когда я в отчаянии выпустил его, он покатился, как чурбан в воду, на дно лодки. Очевидно, он выпил вечером гораздо больше, чем я думал, и его поведение в постели было результатом той степени опьянения, когда, как при некоторых формах помешательства, человек внешне вроде бы владеет собой и действует сознательно. Холодный ночной воздух произвел свое обычное действие – нервное возбуждение улеглось и смутное сознание опасности, без сомнения, ускорило катастрофу. Теперь он лежал без чувств и, по всей вероятности, должен был пролежать так несколько часов.

Вряд ли можно себе представить мой ужас. Винные пары окончательно улетучились, но тем сильнее было мое смятение и испуг. Я знал, что мне не справиться с лодкой и что бурный ветер и отлив, влекут нас к гибели. Надвигалась буря; у нас не было ни компаса, ни провизии, и если не изменить курс, мы должны будем к утру потерять из виду землю. Эти мысли и рой других, Не менее страшных, с быстротой молнии проносились в моей голове и в первые минуты совершенно парализовали меня. Лодка бешено мчалась, рассекая волны с раздутыми парусами, зарываясь носом в пену. Решительно не понимаю, как она не перевернулась: Август, как я уже сказал, бросил руль, а я был в таком волнении, что не думал за него взяться. К счастью, лодка устояла, а я понемногу овладел собой. Ветер, однако, крепчал с каждой минутой; и всякий раз, как мы рассекали носом волну, она обрушивалась на корму и заливала нас целым потоком. Я до такой степени окоченел, что почти потерял способность чувствовать. Наконец во мне проснулась решимость отчаяния, и, бросившись к мачте, я отпустил парус. Как и следовало ожидать, он вылетел за борт и, намокнув в воде, сломал и утащил за собой мачту. Это обстоятельство спасло нас от неминуемой гибели. С одним кливером я лавировал кое-как против ветра, подвертываясь иногда под вал, но, по крайней мере, избавившись от страха немедленной смерти. Я взялся за руль и стал дышать свободнее, видя, что еще остается надежда на спасение. Август по-прежнему лежал на дне; видя, что ему угрожает опасность захлебнуться, так как вода стояла почти на целый фут, я кое-как приподнял его и, обвязав веревкой вокруг талии, прикрепил другой конец к рым-болту на палубе.