Джон Коннолли - Музыка ночи

Судебный процесс Кэролин едва не доконал, оставив ее такой побитой и униженной, как первоначально само изнасилование. Слов нет, полиция была к ней добра и участлива, а адвокатесса здорово ее натаскала. И как же она горела желанием упечь его за решетку! Можно сказать, больше, чем сама Кэролин (что маловероятно, если только он не изнасиловал еще и адвокатшу). И адвокатесса заверяла подзащитную, что сделает все возможное, чтобы он загремел на полную катушку! Но была здесь некая загвоздка…

Ведь после того, как это произошло (он смотрел и видел ее смятое платье, колготки в затяжках, порванные трусики – поглядывал, покуривал и спрашивал, когда они увидятся снова… как же ей было тошно!), она допустила роковую ошибку: отправилась домой и залезла под душ. Ей отчаянно хотелось избавиться от всех его следов, отмыться, отскоблиться – и изнутри, и снаружи. Да, она все еще была слегка пьяна, но не настолько, чтобы не понимать, что с ней случилось. Она безостановочно твердила «нет» и отбивалась, однако он оказался крупнее и сильней, а ее царапанье воспринимал как игру: он самодовольно улыбался и сквозь пыхтение жарко нашептывал, что ему нравятся девчонки «с задиринкой внутри».

Все было так странно для нее. Он – это было ясно – никакой вины за собой не чувствовал или же просто убеждал себя в этом, чтобы как-то уживаться со своими гнусными поступками. Сама она, впрочем, ничему не верила. И в ходе судебного разбирательства читала в его глазах и слышала в показаниях: он считал себя оклеветанным, чуть ли не потерпевшим. Он часто вставлял фразочку « по взаимному согласию », стравливая присяжным свою версию, звучащую довольно убедительно, поскольку он насыщал ее собственной верой. В конце он взял слово и адресовал ей свою речь. Его голос звучал обвиняюще, присяжные окончательно взяли его сторону. По крайней мере, Кэролин видела ситуацию именно так, хотя адвокатесса и убеждала ее в приемной, где Кэролин плакала после оглашения вердикта, что это – результат «обоснованного сомнения», а для признания его виновным попросту не нашлось достаточных доказательств.

А теперь Кэролин была практически вышвырнута из жизни, беззащитная перед приливами гнева и депрессии. На работе она значилась в отпуске, то есть вернуться она могла тогда, когда сочтет нужным. Однако офисное начальство с некоторых пор стало давить на нее: или возвращайся, или дальше догуливай за свой счет.

Но она-то надеялась, что можно будет еще осмыслить свое прежнее существование. Сеансы терапии раз в неделю помогали восстановить зыбкую реальность, но только на день-два, а затем почва снова уходила из-под ног. Ее родители умерли, за поддержкой обратиться было совершенно не к кому, ее единственная сестра жила в далекой Австралии. По скайпу они общались регулярно, но ощущение изоляции нарастало.

А ему же, наоборот, все было нипочем. Обвинение с него сняли, хотя осадок от суда и приклеился, но работу он сохранил. По слухам, обзавелся он и новой пассией. Интересно, слышала ли та о суде? Наверное, нет, а если и прижала его к стенке, то он, конечно, изобразил жертву, ложно обвиненную в непорядочности некоей безбашенной девкой (извините за грубость). Иногда Кэролин посещал соблазн позвонить той барышне и поведать ей правду. Кэролин знала ее имя и место работы.

Боже, как она его ненавидела! Просто слов не хватало.

Послание она получила первого ноября. Бумага оказалась плотная, дорогая, хорошей фактуры, да и конверт был глянцевый с твердыми краями. В общем, полиграфия, стоящая не меньше книжки.

Кэролин прочла одну-единственную фразу – « Я могу тебе помочь ».

Ниже, тем же четким почерком был выведен адрес. Южный район города. Ни контактного телефона, ни е-мейла.

С минуту Кэролин пристально рассматривала карточку, после чего порвала и выбросила в корзину. Чего ей только после суда не присылали – прямо свихнуться можно! По закону ее персональные данные были конфиденциальны, но у нее иногда складывалось ощущение, будто каждая шавка на улице знает ее имя. Получала она и печатные цитаты из Библии, в основном порицающие безнравственность добрачного секса, со смутными аллюзиями, что она получила по заслугам. Справедливости ради скажем, что они были кардинально лучше открытых заявлений, где намек, что она получила по заслугам, сопровождался еще и площадной бранью. Были и несколько писем поддержки, как правило, от женщин, побывавших в аналогичной ситуации, с предложением встретиться и поболтать, если есть желание. Подобные послания Кэролин тоже рвала и швыряла в корзину вместе с остальной корреспонденцией.

О той дорогой карточке она не вспоминала ни когда ела мюсли, ни за вечерним приемом снотворного, после которого впала в желанное забытье.

Спустя неделю по почте пришла вторая карточка, идентичная первой. Она тоже полетела в корзину, хотя просмотр теперь был более длительным, да и Кэтлин порвала ее менее охотно.

Когда на коврике под дверью появилась третья карточка, Кэролин не стала ее уничтожать.

Дом был частью нарядного таунхауса, построенного в конце девятнадцатого века. Он оказался опрятным и весьма ухоженным, а припаркованные машины были новые – или сравнительно новые. Палисадником он, правда, не мог похвастаться – там были лишь узкие каменные террасы, украшенные кадками и кашпо, а то и декоративными деревьями.

Но в секции под номером шестьдесят пять подобных изысков не имелось.

Кэролин посмотрела на чистые окна с задернутыми шторами и красную входную дверь, краска на которой начала местами облупляться.

Кэролин открыла воротца, подошла по короткой дорожке и позвонила в звонок. Самого звонка она не услышала (невольно напрашивалась мысль, а не сломан ли звонок), но через пару секунд дверь открыла высокая, болезненного вида женщина с грязноватой сединой и кожей, столь туго обтягивающей череп, что сквозь нее вроде бы просвечивали кости. Похоже, ее скулы могли за минуту пропороть кожу. Двигалась она неспешно, а на ее костлявых плечах дремлющей черной кошкой лежала ее близкая кончина.

Кэролин слегка растерялась. Она вынула из кармана карточку и сбивчиво начала представляться, но женщина молча отступила на шаг, жестом предлагая гостье войти. В прихожей царил полумрак: горела только лампа с плотным желтым абажуром, больше поглощающим, чем рассеивающим свет. Красно-белые в полоску обои нынче можно было встретить разве что в старых барах, а узорчатый ковер был так толст, что полностью поглощал любые звуки.

Где-то тикали часы – вот и все, что нарушало тишину.

Кэролин ступила внутрь, и дверь за ней закрылась.

И тогда она почувствовала запах.