Жозе Сарамаго - Пещера

Марсал Гашо позвонил ближе к вечеру, как только сменился с дежурства. Отвечал коротко и отрывисто, не выказывая признаков сожаления, беспокойства или досады по поводу коммерческой неприятности, постигшей тестя. Говорил как-то отстраненно, словно думал при этом о чем-то постороннем: Да, ну да, понятно, ясное дело, нормально, как только смогу, а иногда: Нет, да нет, конечно, да я понял, не надо повторять одно и то же, а окончил разговор фразой цельной и связной, но, к сожалению, не имевшей отношения к теме разговора: Не беспокойся, я помню, что надо купить. И Марта поняла, что муж ее ведет беседу при посторонних, при свидетелях, сослуживцах, а может, и при начальстве, заглянувшем проверить, как дела у отдыхающей смены, и потому должен притворяться, чтобы избежать докучного, ненужного, а порой и опасного любопытства. Центр был задуман и организован по принципу пространственного разделения разных функций и видов деятельности, которые хоть и не были и не могли быть полностью изолированы друг от друга, тем не менее сообщались между собой по строго определенным, не всегда заметным и очевидным каналам. Вполне очевидно, что охранник второй категории в силу как специфической сути своей должности, так и невысокого положения на служебной лестнице, причем один фактор с неумолимой последовательностью вытекает из другого, недостаточно, вообще-то говоря, оснащен интеллектуально, чтобы постичь и осознать такие летучие, почти неуловимые тонкости, однако Марсал Гашо, хоть и не отличался особой пронырливостью среди себе подобных, был наделен неким ферментом честолюбия, которое, имея в качестве ближайшей цели производство во внутренние охранники, а в более отдаленной перспективе, разумеется, переход в первую категорию, бог знает куда еще занесет его в обозримом будущем, не говоря уж о будущем необозримом, если, конечно, оно у него есть. С первого дня службы в Центре глядя в оба, ушки держа на макушке, а нос – по ветру, он довольно скоро уразумел, когда уместно говорить, когда – помалкивать, а когда – придуриваться. И Марта, прожив с ним в браке два года и считая, что хорошо знает своего мужа, вовлекшего ее в игру под названием «ты мне, я тебе», к каковой игре почти неизменно сводится жизнь супружеская, дарит ему всю нежность, какая приличествует хорошей жене, а если потребуется поярче расцветить свое чувство, без особенного внутреннего сопротивления и с должным пылом ответит на вопрос, любит ли она его, утвердительно, однако расспроси мы ее понастойчивей, она, принадлежа к разряду людей, не склонных обманывать себя, признается, что муж кажется ей порой чересчур рассудительным, чтобы не сказать – расчетливым, при том, конечно, условии, что мы бы отважились подвергнуть исследованию столь отрицательные стороны личности. Марта уверена, что Марсал Гашо остался недоволен ее звонком и что его уже всерьез обеспокоила перспектива беседы с начальником департамента закупок, а обеспокоила не из-за чрезмерной робости или скромности, свойственных нижестоящим, а потому, что он, как неустанно повторяет, не любит привлекать к себе внимание, если только дело не касается службы, и особенно – добавил бы тут некто знающий его – если это не сулит благ и выгод. Так или иначе, удачная идея, пришедшая в голову Марте, была удачной лишь постольку, поскольку оказалась, как сказал отец, единственной выполнимой. Сиприано Алгор сидел на кухне и, значит, никак не мог слышать отрывистые и почти бессвязные реплики зятя, однако же, мысленно заполнив лакуны, моментально прочитал их на совершенно убитом лице дочери, когда долгую минуту спустя она вышла из комнаты. Сочтя, что совершенно не стоит ворочать языком ради такой малой малости, отец и не стал тратить время на адресованное дочери: Ну что, и Марте пришлось самой сообщить очевидное: Обещался поговорить с начальником отдела, но и для этого не стоило бы Марте утруждать себя, хватило бы и двух взглядов. Да, такова жизнь, полная слов, которые ничего не стоят и не значат, хоть раньше, может быть, обладали и стоимостью, и значением, и каждое слово, все еще произносимое нами, вытесняет другое, более достойное, больше заслуживающее этого, хоть, может быть, не само по себе, а в силу чинимых им последствий. Ужин проходил в молчании, как и два последующих часа, проведенных перед равнодушным телевизором, и настала минута, когда Сиприано Алгор задремал, что часто бывало с ним в последние месяцы. Лоб его был нахмурен, лицо сердито, словно он во сне бранил себя за то, что так легко уступил ему, хотя по справедливости должен был бы бодрствовать днем и ночью от досады и огорчения, ибо огорчение помогло бы полнее прочувствовать несправедливость, а досада уняла бы до известной степени страдание. И в таком вот виде отец с беззащитно откинутой головой, с полуоткрытым ртом являл собой пронзительную аллегорию заброшенности и подобен был мешку, который лопнул посреди дороги и высыпал на нее все свое содержимое. Марта не сводила с Сиприано пристального взгляда, светившегося подлинной любовью, и пришедшая ей в голову мысль: Вот мой старик-отец – была простительной издержкой возраста, находящегося пока лишь на дальних подступах к зрелости, ибо человека шестидесяти четырех лет от роду, пусть и павшего духом, не стоит с такой бездумной легкостью считать стариком, так можно было говорить в прежние времена, когда уже в тридцать лет начинали выпадать зубы, а в двадцать пять появлялись первые морщины, а теперь настает старость настойчивая и настоящая, истинная и бесповоротная, та, которую не скрыть и не задержать, лишь после восьмидесяти, и только тогда заслуживает она право называться прощальной порой. Что будет с нами, если Центр откажется покупать наш товар, для кого тогда мастерить нам посуду, если вкусы Центра определяют вкусы всех на свете, спрашивала себя Марта, а урезать закупки наполовину распорядился не начальник департамента, приказ исходил с самого верху, с вершин, от того, кому безразлично, станет ли в мире одним гончаром больше или меньше, и, быть может, случившееся – лишь первый шаг, а потом – вообще прекратят закупки, и мы должны быть готовы к такой беде, да-да, готовы, только вот очень было бы любопытно узнать, как именно следует человеку приготовиться к удару молотком по затылку, а что будет с отцом, когда Марсала повысят и поселят в Центре, немыслимо же оставить его здесь одного и без работы, немыслимо, невозможно, не дочь, а змея подколодная, скажут про меня соседи, да что там соседи, я сама так скажу про себя, и все было бы иначе, будь мама жива, ибо вопреки тому, что считают, две слабости, складываясь, рождают не третью, еще большую слабость, а силу, может, это и не так и никогда так не бывало, но очень хочется, чтоб было именно так, нет, отец, нет, Сиприано Алгор, когда я уйду отсюда, ты уйдешь со мной вместе, пусть даже и против воли, не сомневаюсь, что мужчина может жить один, но уверена, что начинает умирать, чуть только закроет за собой дверь своего дома. В этот миг, словно его потрясли за плечо или словно поняв, что речь идет о нем, Сиприано Алгор открыл глаза и выпрямился на стуле. Провел ладонью по смущенному, как у ребенка, застигнутого за проказой, лицу и пробормотал: Сморило меня. Он неизменно говорил эти слова, когда случалось очнуться от краткого сна перед телевизором. Однако в этот вечер все было не так, как всегда, а потому прибавил: А лучше бы и не просыпался, по крайней мере, во сне был я гончаром и была у меня работа. С той только разницей, ответила Марта, что приснившаяся работа никогда не сделается. В точности как наяву, когда ты работаешь-работаешь-работаешь, а потом в один прекрасный день тебе говорят, что работа твоя никому не нужна. Нужна, отец, нужна. А выглядит все так, будто совершенно даже не. Сегодня неудачный день, завтра на свежую голову обдумаем спокойно, как найти выход из положения, в которое нас поставили. Ну да, обдумаем, ну да, найдем. Марта подошла к отцу, нежно поцеловала его: Идите ложитесь, спите крепко и сладко, утро вечера мудренее. На пороге спальни Сиприано Алгор остановился, оглянулся и, поколебавшись немного, все же произнес, будто хотел убедить себя самого: Может быть, завтра Марсал позвонит, может быть, подаст добрую весть. Кто знает, отец, кто знает, ответила Марта, мне он сказал, что твердо намерен во всем разобраться, так он решил.