Алексей Кара-Мурза - Знаменитые русские о Венеции

© Издательство Ольги Морозовой, 2019

© А. Кара-Мурза, 2019

© Д. Черногаев, оформление, 2019

В конце прошлого века русский искусствовед, знаток Венеции Петр Петрович Перцов написал, что, по-видимому, прав был Платон, когда говорил о “врожденных идеях” – о том, что человек знает и ощущает как-то “сам собой”, хотя узнано это не им, а его отцом, дедом, вообще предками, человечеством… К числу таких “врожденных идей” Перцов относил и Венецию: “Каждый из нас, не бывая в Венеции, знает Венецию. Это – улицы-каналы, лодки-экипажи, старые дворцы, обветшавшая роскошь, черные плащи гондольеров, черные кружева красавиц …”.

“Врожденные идеи” реализуют способность человечества откладывать, запечатлевать в “коллективном бессознательном” то, что род в целом согласен удержать в качестве общезначимого опыта. Но, имея столь ответственное предназначение, “врожденные идеи” сохраняются в духовном опыте человечества только при условии их постоянного подтверждения и материализации. Пушкин не знал реальной Венеции, когда писал свои “Адриатические волны…” или “Старый дож плывет в гондоле…”. Но он не просто мечтал о Венеции – он выучил итальянский и много читал о ней…

В шестнадцать лет юный Федор Достоевский, по его собственным словам, “ беспрерывно в уме сочинял роман из венецианской жизни …”; долгие годы мечтал он попасть в Венецию и увидел ее, наконец, в 1869 г.

И Иосиф Бродский знал Венецию задолго до того, как побывал в ней. В своем эссе “Набережная неисцелимых” он перечислял те формы, в которых для него задолго до очной встречи с Венецией пребывала ее “идея”: маленькая медная гондола, где мама держала нитки, а потом лекарства; авантюрный венецианский роман в переводе М. Кузмина; подаренный девушкой на день рождения заветный бабушкин складной альбом с картинками Венеции; растрепанный номер журнала “Лайф” с фотографией площади Сан-Марко зимой; квадратик дешевого гобелена с вышитым Palazzo Ducale, прикрывший валик на диване; полуофициальный просмотр контрабандной, а потому черно-белой, копии “Смерти в Венеции” Висконти с Дирком Богардом в роли Ашенбаха…

“Идея Венеции” не исчезает и после встречи с живой, реальной Венецией. Более того, очное знакомство помогает, обогатив, укрепить саму идею: спустя годы и годы Пастернак, Мандельштам, Кузмин, Ходасевич не только описывают реальный город – они воспроизводят и развивают свои “идеи Венеции”.

Случай с Виктором Некрасовым, хорошим русским писателем-фронтовиком, – это описание классического круга превращений его личной “идеи”: “ Венеция, Пьяццале … Я сижу на каменных ступенях набережной, в нескольких шагах от колонны Льва св. Марка и курю … В детстве у меня была книга «Таинственная гондола». Кто ее автор, не помню, содержания тоже не помню. Помню, что издание было Гранстрема, обложка красная, тисненная золотом, и что на первой цветной картинке было изображено венчание дожа с морем – громадный величественный корабль «Буцентавр», и на носу его в забавном колпачке маленькая фигурка дожа, бросающего перстень в воды Адриатики. Тогда – мне было восемь или девять – я написал свой первый рассказ. До конца я его не довел … Помню только, что принимали там участие и дож, и «Буцентавр» и что начинался он на Пьяццале у колонны Льва св. Марка … И вот сейчас, почти через сорок лет, я вернулся к тому же месту. Итак, Пьяццале, Лев св. Марка и я, сидящий и курящий на ступенях набережной …”

Карта Венеции. С картины Й. Хайнца-мл.

Встреча В. Некрасова с Венецией произошла в конце 50-х – некоторое время спустя автор “В окопах Сталинграда” эмигрировал из СССР. То, что большевизм третировал как “низкопоклонство перед Западом” (это клеймо сопровождало Ахматову, Пастернака, Эйдельмана, Бродского), – не было ли это естественным для русских ощущением невозможности отлучения от родовой памяти человечества, непереносимости запрета на подтверждение общеевропейской “врожденной идеи”? Может быть, действительно “мы рождены, чтоб сказку сделать былью”?..

Я тоже знаю Венецию из некоего предшествующего опыта… В семейной библиотеке хранится редкое издание – Ph. Monnier “Venise au xviii siècle” (“Венеция в xviii веке”). Книга испещрена пометками бабушки, свободно владевшей несколькими языками, переводившей на русский язык Оскара Уайльда, Эрнеста Ренана, Ж.-К. Гюисманса. Возможно, она примеривалась и к переводу книги о Венеции – в те годы в Совдепии многие спасались чтением, переводом, сочинительством… Можно представить себе, как в годы войн, революций, неустроенности и голода могли восприниматься строки Ф. Монье о Венеции, венецианцах, их праздниках:

“ После трудной недели настало наконец воскресенье и начался праздник. Ее население – это праздничная и праздная толпа … Благословенный час театров и концертов – это час их праздника. И все, окружающее их в этот час, – это убранство праздника. Жизнь покинула огромные давящие дворцы, она стала общей и уличной и весело разлилась ярмаркой по всему городу. Она нашла себе постоянное место на Пьяцце, на Пьяцетте, под аркадами, перед лавками, вдоль Большого Канала, в кафе, в казино … Ночей нет или, по крайней мере, есть только бессонные ночи. В Венеции семь театров, двести постоянно открытых кафе, бесчисленное множество казино … Днем перед кафе пятьсот посетителей сидят за столиками, и говор их смешивается со звоном ложечек, которыми мешают шербет. Под аркадами Прокураций проходят плащи из серого шелка, из голубого шелка, из красного шелка, из черного шелка, пурпурные рясы, халаты с разводами, золотые ризы, муфты из леопарда, веера из бумаги, тюрбаны, султаны и маленькие женские треуголки, вызывающе сдвинутые на ухо …”

Присяжный поверенный, известный московский библиофил, художественный критик и знаток театра Сергей Георгиевич Кара-Мурза (мой дед) и его жена (моя бабушка) Мария Алексеевна, урожденная Головкина, бывали в Венеции по меньшей мере однажды, весной 1913 г.