Сергей Глезеров - Северные окраины Петербурга. Лесной, Гражданка, Ручьи, Удельная…

Ночью появилось двое человек. Один представился уполномоченным Временного комитета Государственной думы Филиппом Петровичем Купчинским, другой – представителем Петроградского общественного градоначальника, ротмистром 16-го Уланского Новоархангельского полка Владимиром Павловичем Когадеевым.

«Ни тот, ни другой, из прибывших, не были похожи на крикливых революционеров, – вспоминал Михаил Шабалин. – Напротив, они производили впечатление людей, знающих себе цену, не лезущих в глаза другому. И сильных до беспощадности».

Купчинский попросил начальника охраны и предложил ему переговорить наедине. Разговор за закрытыми дверями в кабинете занял несколько минут, но когда прапорщик, начальник охраны, вышел оттуда, лицо его заметно вытянулось и отдавало белизной. Он заглянул в список наряда, где столбиком были записаны пятнадцать фамилий, и попросил пять или шесть добровольцев для «дела государственной важности», предупредив, что «болтать непозволительно». «Надо будет поработать физически, – пояснил Купчинский. – Подолбить мерзлую землю».

В группе добровольцев оказался и Шабалин. Студенты сели в кузов грузовика, стоявшего у ворот института, и машина тронулась в сторону Пискаревки. Проехав Лесной, машина свернула в лес и остановилась. Студентам раздали лежавшие в машине лопаты, кирки, топор и показали место, где предстояло копать яму. Однако земля оказалась как гранит. Кирки со звоном отскакивали от нее.

На вопрос студентов, зачем все это нужно, Купчинский согласился открыть тайну «государственной важности»: хороним Григория Распутина, выполняем поручение министра юстиции Александра Федоровича Керенского. «Тело не должно вернуться в город, – подчеркнул Купчинский. – Керенский боится паломничества к его останкам. Высшее духовенство – тоже. Потому нам нужно зарыть его поглубже. Тайно. И забыть место».

Поскольку промерзшая земля не поддавалась, решили отогреть ее. Разожгли костер, поддерживали его час или больше. Разбросали угольки, золу, после чего смогли пробиться в глубину на десять сантиметров. Снова набросали хворосту, снова жгли костер – и опять глубинная стужа не отпускала землю больше, чем на ладонь. Тогда кто-то предложил: не легче ли сжечь само тело?

«Разбрелись студенты по лесу сушины искать, – вспоминал Шабалин. – Топор, кирки, лопаты пустили в дело, а у самих – под сердцем холодок: хоть и инженер ты без пяти минут, хоть и не осталось в тебе места предрассудкам черным – не по себе каждому. Одному – больше, другому – меньше, но все равно на душе гаденько. На сердце – беспокойно: он хоть и мужик, Распутин, но все ж православный, христианин».

Натаскали целый воз дров, сложили высоким штабелем, полили бензином. Однако тело «старца» горело плохо, а уже начинало светать. Студенты измучились, а дело надо было срочно завершать, чтобы избежать огласки.

«Ротмистр решительно приблизился к костру, с силой ударил штыковой лопатой в ком, оставшийся от груди, – вспоминал Шабалин. – Еще, еще: ком стал разваливаться. Смрад паленого шибанул по ноздрям: Кто-то из студентов взял вторую лопату:

– Прости, Григорий Ефимович!..

Около восьми утра они разрубили останки того, кто недавно был всемогущим Распутиным. Потом таскали снег, засыпали им костер, откидывали чадящие головни. Около девяти перекопали оттаявшую на штык землю, в девять пятнадцать уже ехали в город. А в десять родился документ – акт о сожжении».

«Мы были утомлены, – вспоминал Филипп Купчинский, – и продрогли от мороза и ветра. Костер вблизи горел слишком сильно, а отойти недалеко – охватывал морозный холод. Светало. Прохожие задерживались у дороги, привлекаемые дымом и огнем в лесу, но милиционеры упорно не допускали никого в лес и только назначенные присутствовали при горении тела. Оно точно горело и не сгорало, так долго и мучительно было это незабываемое, единственное в своем роде пожарище в ветреную морозную ночь в глухом занесенном снегом лесу.

Студенты шутили, но в этих шутках они точно старались скрыть действительную жуть и необъяснимое волнение. Уже было совсем светло. Утро наступило. День занимался и занялся. Люди проходили по дороге, а костер все еще пылал. Мы срубили вокруг березки, натыкали хвороста, и все это пылало, поливаемое бензином.

Вскоре масса полусожженного тела обратилась в гигантский огненный ком, от которого во все стороны лучились зеленые огненные струи. Снег растаял далеко вокруг. Костер горел до десятого часа, а тлел еще долго после. Угли и зола были забросаны растаявшей землей и снегом. Цинковый гроб был отнесен на грузовик».

«Когда дело было уже сделано, – описывал завершение акции Филипп Купчинский, – костер дотла догорал и акт составлен, в Политехникуме нас угостили чаем и в скором времени, поблагодарив студентов, я простился с ними и отправился в город. Люди иззябли и утомились. Сзади моего автомобиля шел теперь грузовик с пустым цинковым гробом. Мы вернулись прямо в помещение бывшей придворной конюшенной части, заведывание которой мне было поручено министром-председателем, и там временно я оставил гроб в сарае. Не прошло и получаса, как ко мне пришла депутация от офицерских чинов, служащих при конюшенной части, в составе генерала и полковника. Довольно вероломно они просили меня, нельзя ли как-либо спасти служащих от нареканий и слухов по поводу таинственного трупа, еще пребывающего в сарае.

– Мы боимся расправы толпы, – говорили они с притворным ужасом.

– Успокойтесь, – сказал я им, – в сарае минувшую ночь трупа Распутина уже не было. Этой ночью он сожжен дотла и пепел его смешан с землею, а в сарае только гроб, который сейчас передастся в общественное градоначальство.

Так и было сделано, и вскоре только одни легенды остались от этой страшной жизни, а к конюхам до сих пор являются разные лица, жадно распрашивая о том, как сгорел распутинский труп под Петроградом. После я видел в кинематографе фантастическую и убогую постановку „Сожжение Распутина“ – там было мало правды и много глупости».

Через несколько дней после сожжения тела Распутина в газете «Петроградский листок» Купчинский красочно описал произошедшие события, правда, не указав точного места захоронения. «В лучах огня занимавшегося костра я увидел совершенно открытым и ясным сохранившееся лицо Григория Распутина, – писал репортер. – Выхоленная жиденькая борода, выбитый глаз, проломленная у затылка голова. Все остальное сохранилось. Руки, как у живого. Шелковая рубашка в тканных цветах казалась совсем свежей. Запылал костер. Множество стружек и тряпок из гроба было брошено в огонь. Очень скоро тело Распутина очутилось все в огне. Подливаемый бензин высоко вздымал огненные языки. Затлелись носки на его ногах без обуви. Запылала шелковая рубашка, а борода моментально обгорела. Сине-зеленоватые огоньки заструились от трупа. Удушливый дым и неповторимый смрад, кошмарный и необычайный. Мы стояли тесной толпой вокруг костра и не спускали глаз с мертвого лица. Бороды Распутина давно уже не было, набальзамированные щеки лица его долго, упорно не поддавались огню. С шипением и свистом струи смрадного желтоватого дыма вырывались из трупа. Быстро он стал черным и исчез в сильном огне. Неизвестный состав бальзама, которым было пропитано тело, делал его еще более горючим».