Сергей Глезеров - Исторические районы Петербурга от А до Я

Однако в 1830 г. случилось несчастье: 35-летний Адольф Полье умер. Горе его вдовы не знало границ, она безвыездно поселилась в Шуваловском имении и в специально устроенном склепе в парке похоронила останки своего мужа. От склепа проложили аллею, названную по имени усопшего Адольфовой, которая вела к одноименной горе на берегу Чухонского озера. Внутри склепа находилось две могилы: в одной покоился прах Полье, другая, пустая, предназначалась для безутешной вдовы, которая в течение нескольких лет ежедневно приходила сюда.

Вскоре она уехала с детьми за границу, где встретила нового суженого – неаполитанского посланника в Петербурге князя Бутера де Ридали, однако и этот брак оказался неудачным: через несколько лет, в июне 1841 г., князь скончался. К этому времени известный петербургский архитектор А.П. Брюллов уже успел закончить оформление склепа Адольфа Полье, а также начал постройку на холме, в склон которого был врыт склеп, церкви в готическом стиле.

Храм Св. Петра и Павла в Шуваловском парке и склеп Адольфа Полье. Фото автора, май 2008 г.

Она была освящена 27 июня 1846 г. во имя Св. Петра и Павла. Силуэт храма, украшенного медным ажурным шпилем на башне с колоколом, напоминал парижские капеллы и приходские церкви Англии. В этом была не столько дань романтическим тенденциям в архитектуре тех лет, сколько желание графини Шуваловой напомнить о том, что предки графа Полье были выходцами из Западной Европы.

Храм Св. Петра и Павла и сегодня потрясает своей удивительной красотой. Сейчас даже трудно себе представить, какие испытания выпали на его долю в советское время, в каких руинах пожарища лежал он к началу 1990-х гг. и сколько сил потребовалось, чтобы возродить его в первоначальном виде…

По воспоминаниям старожилов, парголовцы всегда считали себя особенными. Они разделяли всех людей на своих, парголовских, и чужих, которых они звали «скобарями». Вообще же парголовские жители последние лет сто не были крестьянами в полном смысле этого слова. Еще с 1870-х гг. в Парголово процветал дачный промысел, но еще и раньше парголовские места рекомендовались столичными врачами как «благоприятные для здоровья». Недаром когда в 1830-х гг. в Петербурге вспыхнула холера, многие горожане стремились спастись от нее именно в Парголово.

Одна из достопримечательностей Шуваловского парка – легендарная «скамья Блока». Открытка начала ХХ в.

А потом начала работать дачная «индустрия». Местные крестьяне сдавали «городским господам» часть своих участков, на которых те строили дачи – как правило, двухэтажные особняки, чьи проекты заказывались архитекторам. Условия были такие: «господа» арендовали часть земли на определенное время (лет 10 – 15), затем дача переходила в собственность крестьянина-владельца участка.

Деревенский дом обычно стоял у дороги, а дача – в глубине двора. Летом парголовские крестьяне обслуживали дачников, а зимой подавались на заработки в Петербург – возили дрова, песок, а иногда и оставались на зиму в городе. Те, кто держал коров, возили в столицу молоко, сметану, творог. Говорят, даже речь парголовских крестьян звучала не по-деревенски, а как городская. Так что это были своего рода «европеизированные крестьяне» – в 1870-х гг. известный журналист В.О. Михневич называл их с иронией «парголовскими пейзанами».

«Он уже не крестьянин, строго говоря, – замечал Михневич, – не мужик и стыдится этой клички, употребляя ее в смысле брани, так как самого себя он считает человеком „городским“, „образованным“, а отнюдь не „деревенщиной“. Не занимаясь земледелием, парголовские крестьяне основной источник своего дохода видят в „обработке“ петербургского интеллигентного дачника, в котором они видят „Богом посланную им для пропитания дойную корову“». А потом зимой «пейзаны» бьют баклуши и, при своей склонности к франтовству, тратят заработанные за лето деньги на гульбу и «трактирную прохладу».

А вот перед вами – несколько газетных свидетельств о жизни дачников в Парголове в конце XIX в.: «Дачная жизнь в Первом Парголове все так же невозмутимо однообразна, мирна и покойна, как и в начале лета, – сообщалось в „Петербургском листке“ в июле 1891 г. – Дачники в полном смысле благодушествуют: гуляют в парке, удят рыбу, купаются, катаются на лодках по озеру. Любимой целью для прогулок служит пароходная пристань (на Третьем озере. – С. Г. ).

Цены на дачи у нас невысокие: большая двухэтажная дача со всеми удобствами стоит от 120 до 200 руб. в лето, маленькие особняки-избы, комнаты с кухней, ледником и садиком – от 35 до 40 руб. в лето. Масса зелени, хорошее купание, удобное сообщение с городом – а между тем, масса дач пустует. Почему бы это? Вот разве что воду для питья обзывают болотцем, так что из многих колодцев ее почти и пить невозможно».

«Третье Парголово само по себе представляет прекрасную дачную местность, – говорилось в „Петербургском листке“ в июле 1897 г., – однако отличается своими антисанитарными порядками и массой пьяных. Всему виной то, что по Выборгскому шоссе здесь находятся две гостиницы с дворами для извозчиков»…

Живя в Парголове, горожане оказывались в необычной культурной среде: ведь в Парголово и окрестностях жили и русские, и ижоры, и ингерманландские финны. Народные обычаи и традиции здесь бережно хранились и вызывали неподдельный интерес у приезжих петербуржцев. Русско-финский колорит сохранялся здесь до самой войны: весной 1942 г. парголовских финнов вместе со всеми ингерманландскими финнами подвергли депортации.

Писатель Лев Успенский вспоминал, как в начале ХХ в. на масленицу в Петербург из пригородов, в том числе и из Парголово, приезжали любимые всеми «вейки» – «веселые масленичные извозчики». «Всюду начинало пахнуть свежим сеном, крепким финским табачком, – рассказывал Лев Успенский, – всюду слышалась коверканная „ингерманландско-русская“ речь».

По воспоминаниям Дмитрия Лихачева, лошади финнов были хуже петербургских извозчичьих лошадей, и санки были беднее, но дети их очень любили. «Ведь только раз в году можно покататься на „вейке“! – восклицал Дмитрий Сергеевич. – „Вейка“ по-фински значит „брат“, „братишка“. Сперва это было обращение к финским извозчикам (кстати, им разрешалось приезжать на заработки только в вербную неделю), а потом сделалось названием финского извозчика с его крестьянской упряжкой вообще. Дети любили именно победнее, но с лентами и бубенцами – лишь бы „поигрушечнее“».