Артур Клинов - Минск. Путеводитель по Городу Солнца

Панорама Города Солнца. Две стеллы

Чем больше отдаляешься от проспекта на север или на юг, тем заметней изменение характера декораций. Коридоры изобилия начинают распадаться на осколки. Плоские, но все же цельные декорации фрагментируются. Стены-дворцы постепенно превращаются в дворцы-окна. Здания уже не создают иллюзию дворцов, а лишь символически их обозначают. На фасаде остается только отметка, клеймо, предназначенное сообщить, что перед нами именно Дворец. Таким клеймом может быть несколько богато оправленных окон, лепной портал, или просто пилястры, что помещаются на неоштукатуренной стене, порой в самых неожиданных местах здания.

Желтый Город постепенно превращается в серый, где серым становится даже кирпичный цвет его стен. Появляется ощущение, что автор, создавший это произведение, сделал хорошую проработку центра композиции, но края полотна оставил в виде эскиза, нанеся лишь несколько экспрессивных мазков. Анфилады изобилия угасают, становятся все менее объемными, все более плоскими, не такими помпезными, а, наоборот, скромными и убогими. Вместо великолепных дворцов остаются пустые кирпичные коробки с правильной геометрией черных окон. Но два или три оконных проема, обычно те, что выходят на улицу, сохраняют богатство обрамляющего их декора. Эти странные дворцы-окна категорически заявляют о своем высоком происхождении, требуют к себе пиетета. Но правда уже очевидна. Она не прячется за изнанкой дворца, а смотрит на вас из окна рядом, уже не стесняясь демонстрировать свою наготу прямо на улице. Создается ощущение фантасмагории, гигантской декорации к какому-то странному спектаклю. Реальность подменяется сценографией, а сценография растворяется в реальности. Город дворцов тает на глазах, угасает, мельчает. Чем дальше отдаляетесь вы от центра, тем больше он уходит в серые кирпичные сумерки. Временами можно набрести на небольшой его всплеск: одиноко стоящий дворец-стену, кем-то забытую вазу, скульптуру в парке или длинный лепной забор с кочанами гипсовой капусты. Но реальность неумолима. Город становится все более и более иллюзорным, он исчезает.

Дворец-окно

Мы все по-разному покидали страну Счастья. Кто-то никогда в ней не жил, кого-то выселяли насильно, а кто-то сам оставил ее, когда она умирала. Я же покинул ее намного раньше своих сверстников. Я рос в еврейском квартале, а евреи всегда почему-то хотели уехать из Города Солнца. У них были родственники в другом мире, которые в письмах рассказывали об изобилии, совсем не похожем на наше изобилие из гипса. Потом появился отец, потом дядя Ришард, друг матери, который ненавидел страну Счастья. Затем я стал находить другие книги. Потом появилась Вильня. Я полюбил Вильню с первого вздоха. Ее воздух напоминал запах Немиги, любимого города детства, наполненного ароматом каминного дыма. Вильня находилась совсем близко от Города Солнца, всего каких-то сто семьдесят километров пути, три часа на неторопливом утреннем поезде – и ты уже вдыхал аромат первой чашки кофе в Вайве, кавярне неподалеку от костела Святого Яна. Мы выбирались в Вильню без каких-то специальных дел на выходные, чтобы просто прогуляться по ее старым улицам, попить вина в тихих двориках. Не спеша выкурить сигарету в подворотне на Gorkio, наблюдая за неторопливо шествующими мимо прохожими. Сходить к ручью под горой Гедимина, к дикому заросшему месту с дивной энергией и бесчисленным количеством улиток в барочных платьях, медленно поднимавшихся по стволам старых деревьев. Этот город был таким непохожим на наш. В нем жила тишина и спокойствие его вечных стен. Но из этой тишины доносился едва заметный, проникавший в самую глубь тебя, зовущий голос. Это был голос крови, бессонница крови. Бессонницы кровавые берега манили тебя, взывали, хотели тебя пробудить. Немига возвращалась в Вильне, в нашей древней столице. Ее подземные воды несли кровавую правду. Ту правду, которой она устилала свои невидимые подземные берега. Она взывала испить эту чашу похожей на вино красной воды. Испробовав ее горечь, бессонница правды возвращалась, лишала сна, делала тебя несчастным в осознании несправедливости. Горькая вода Немиги в твоей крови требовала, взывала, жаждала торжества справедливости, путь к которой лежал через свободу, обрести которую можно было лишь в братстве.

В Вильне началось пробуждение. Пробуждение, которое несло кровавую правду реальности. Пространство пустынной земли заполнялось городами, событиями, людьми, унесенными водами подземной реки. Открытия следовали одно за другим. Каждое было жестоким и ужасным. Правда Литвы фрагмент за фрагментом восстанавливалась в нашем сознании. Появлялись новые люди, которые тоже хотели знать правду. Правда Империи поила нас водой из другой реки – Леты, в которую должны были кануть ее преступления, совершенные здесь за столетия. Нам не хотелось больше пить эту отравленную ложью воду. Мы искали другие книги. Этих книг было мало. Слишком долго Империя сжигала их и убивала людей, которые могли их написать. Книги, что доходили до нас, набирались на машинке с редких оригиналов, какие-то печатались с негативов на фотобумаге. Я и сам с моим новым другом Змитером Савкой тиражировал их. В старших классах я понемногу начал заниматься фотографией. У меня был фотоувеличитель и все необходимое для фотопроцесса. Мы запирались в ванной комнате квартиры на Червякова и, сидя в крохотном черном пространстве под красной лампой, с негативов печатали книги. Сотни страниц текста на фотобумаге небольшого формата. Я помню, как они появлялись из-под воды – буквы, слова на белом листе. Вначале едва различимые, затем они проступали отчетливей, набирали силу и, наконец, становились черным текстом на белой бумаге. Раз, два, три, четыре, пять – щелчок затвора увеличителя, и в ванночку с проявителем в маленькой подпольной лаборатории, затерянной в сотах Города Солнца, отправлялась следующая, пока еще белая, страница правды, которую мы искали. Вода, в которую падал лист, была водой Немиги. Она призывала невидимые слова проступить из пустоты страницы, лежавшей в темноте комнаты, освещенной светом кровавых берегов. И они вновь появлялись, черные и жестокие, как правда. Раз, два, три, четыре, пять… Я больше не ходил на демонстрации и не смотрел по телевизору парад на Красной площади в День Революции. У нас появились свои праздники – Купалле и Гуканне весны, шедшие от древней традиции этой Земли. Гуканне весны мы справляли в марте. Большой снег уже покидал Город, оставаясь лежать окаменевшими пятнами в местах, куда не проникало солнце. Мы садились в электрички и отправлялись на старое замчище в Заславле, от которого сохранились земляные валы и чудом уцелевшая кальвинистская кирха. Мы выбирались за Город тайно, хоть ничего преступного не совершали, а только пели древние песни. Но уже то, что мы собираемся и говорим по-белорусски, было крамолой, бунтом против страны Счастья. В ней всегда присутствовали люди, говорившие на мове — писатели и артисты. Хоть Империя смотрела на них с подозрением, время от времени проряжая их ряды и закапывая кого-нибудь в лесу за Городом Солнца, но все равно они были нужны для создания декорации счастливой жизни народа. Нас же она считала националистами. Мы говорили на белорусском не по службе, а потому что так хотели. Мы все родились в Городе Солнца, но были неблагодарными его детьми. Мы готовили бунт против этого Города. Сырым, прохладным весенним днем на засыпанных руинах древней культуры мы пели старинные песни и звали весну прийти в этот Город, вернуться на эту землю. Нам было шестнадцать, и мы искренне ликовали, что этой весной среди уходящих снегов под пасмурным небом нас уже десять, двадцать, тридцать, пятьдесят.