Зоя Ерошкина - Клавка Уразова

«Вот», — выпрямилась Клава и посадила сына покрепче. Но все разрешилось само собой.

— Что, дочка, думаешь? — и, увидев, что она вздрогнула, нахмурился. — Ошибся я, поверил людям, что легкая ты бабочка. Ну, думаю, куда ни шло, не я один. А выходит, не на ту напал, да еще и сын тут на руках, в защиту. Ошибся. — Отставил бутылку, взял из-под нее приготовленные деньги и шутливо покивал головой. — Эку печку почти задарма сделал! Не обида ли? Сломать, что ли?

— Нет, — рассмеялась Клава. — Егор Маркелыч, я ведь сразу, как вы стали работать, не верила, что… Поняла, что не такой вы человек, чтоб так поступить.

— Не поверила? Не могла, значит, плохое во мне признать? А что думаешь? Этим, дочка, ты и спаслась, не иначе, как этим. Когда от человека ждут плохого, так тем самым ему на плохое руки развязывают. Недаром говорят: «Назови собаку Вором, она и впрямь воровать будет, а назови ее Верным — слугу получишь». Понятно? В жизни-то во всем, в самом малом деле и то свой закон есть. Ну, живите по-хорошему, — и, отмахиваясь от благодарности, поднялся из-за стола.

— Не так ухожу, как думал, — сказал он уже заворотами с сожалением: — Зацепила ты меня за сердце… Мечтал старый дурак. Ну, ладно, отыграюсь на другой.

Чего хмуришься? Это ты такая, а у других просто. Ты то сообрази, что жизнь-то у иной бабы вся вокруг печки, ей печка самое главное, а у меня, во… — протянул свои руки, — золотые. Оно и выходит, как я тебе говорил, полюбовно. Только, — рассмеялся, — я, пожалуй, теперь вперед плату буду брать. — И пошел тихонько подкашливая, будто сам подсмеивался над своей неудачей.

А Клава осталась прислонившись к воротам, стояла, приходя в себя от тяжелого напряженного дня. Глядя на слабо освещенные окна домов, за которыми двигались слабые тени, думала, что совсем замахнулся было человек, чтобы обидеть, и мог бы, а понял, что не такая она. Может быть, и верно отпадет от них с Витюшкой плохая слава. Может, поймут это и другие. И впервые ничто в ней не возражало против этого.

Хотела уйти, закрыть ворота, но осталась еще. Присела на стертый пень давным-давно срубленной березы и в легком бездумье слушала тихую улицу: чьи-то тихие голоса неподалеку, стук ведер у колодца, шорох загрубевшей осенней листвы в палисаднике под окнами. Исчез свет в одном окне, потом замигал и погас в другом. Встала, потянулась всем телом… Жить бы вот так, тихо жить, незаметно. Ничего больше не надо.

Не ложилась в эту ночь: загорелось скорей все убрать и перебраться в боковушу, и принялась за дело. Уже рассвело, когда кончила. В окно из-за домов был виден небольшой косогор, на котором стояли старые развесистые березы. Они склонили свои тяжелые, чуть тронутые позолотой осени головы над молодым темным широколапым ельником, будто смотрели туда, где кончался косогор, где по ровному месту медленно уходил в даль поезд, оставляя за собой серую косматую кисть дыма. Опять посмотрела Клава на косогор и — будто пришла туда, так ярко вспомнила небольшие полянки между елями, мягкую покорную траву, смолистый запах. Там, с лета до самой поздней осени, встречалась со Степаном, пока холода и дожди не загнали в полужилую горницу старухи-бобылки. И всегда он, придя первым, ждал ее, сидя у печки, в которой уже пылали дрова. Приходил и уходил через огороды, смеялся, что когда-нибудь утонет в сугробах. Как-то незаметно от нее первой ушло веселье, все стало не по ней. Почему? Зачем бегала она посмотреть его жену?.. А потом, узнав, что будет Витюшка, все обрезала одним разом. «Ну и что? Никого нам с ним и не надо»…

Солнце уже ярко освещало косогор и белые стволы берез, и темное кружево елей. Поезд, может быть, это уже был другой, все еще шел в даль… «Как на картине» — не нашла Клава других слов и, увидев вдали Сашу, которая шла, чтоб помочь ей в уборке, оглядела строго, придирчиво все вокруг.

Кровать, стол, стулья, платья на стенке, прикрытые простыней, небольшой сундук — все. Была чем-то боковуша похожа на ясли: сине-голубые стены, марлевые занавески, чисто, пустовато. Пустовато? Не беда! Зато все добыто изо дня в день бегущей по машине ниткой, проходящими через ее руки полными шпулями. Что у нее было? Только узелок, с которым вышла из лагеря, — все имущество из него можно было засунуть за пазуху. Были бы руки, будет все: и кроватка, и коврик хороший, чтоб людей не смешил, как тот… — думала Клава. С легкой душой оставила она белоснежных лебедей со змеиными шеями у Петровны, вспомнив удивление как-то заглянувшей к ней завы: — «Ну и ковер! Какая красота неестественная!»

— Так и знала, что у тебя все уже сделано, — прервала ее думы Саша. — Ну что ж, не скажешь, что богато, а хорошо. Поздравляю. Живите счастливо. Получайте на новоселье, — и поставила на плиту круглый пирог, накинула на стол скатерть. — Ну, ну… Она у меня зря лежит, не подходит ни к одному столу, а на твой, я уж вымерила — как раз! Почти новая.

— Зачем ты…

— Сказала ведь: на счастье, на благополучную жизнь обоим, — и наклонилась над спящим Витюшкой, который и не заметил, как его перенесла мать. — Вот твое богатство, Клавушка, самое дорогое. Постой, он тебя научит, как жить. Вот скомандовал без всяких слов, чтобы заводила свой угол, и завела. И дальше, милая, так будет, только слушайся. Это раньше говорили, что яйца курицу не учат… Еще как учат-то, поживешь — сама поймешь.

— Не той породы она, чтоб слушаться, — выглянула из другой комнаты Петровна. — Ее счастье что так, а то бывает, что дети, пока растут, из матери веревки вьют, а как вырастут, измочалят всю… и не оглянутся, забудут.

Проснувшийся от разговора малыш потянулся к матери.

— Вставай, вставай, лежебока, поторапливайся, — наклонилась к нему Клава и, смеясь от радости видеть его темные, слишком темные глаза для нежного, светлого личика, предупреждала:

— Из меня, сынок, веревку не совьешь. Не надейся. Меня не забудешь, не на такую напал. Что глядишь? Хорошо у нас? То-то… Пойдем сейчас и дверь за собой закроем, а? Как настоящие хозяева… Слушайте-ка, что скажу, — сказала Саше и Петровне, — всю жизнь над бабами я смеюсь, что любят у окошек сидеть. Идешь мимо, позовешь куда-нибудь. Нет, говорит, мне и здесь хорошо, все видно. Вот дура домашняя, думаю. А сегодня сама чуть не час в окошко глядела. И тоже ничего было не надо. Совсем домовуха стала, окошко свое заимела. Буду теперь сидеть, как они.

— То-то вот, а сердилась, обижалась, — упрекнула Петровна. — Да мыслимое ли дело в углу с ребенком жить.

А Саша терпеливо ждала, когда малыш прожует кусок пирога, чтоб сунуть ему другой, и на ее тонком болезненном лице была такая нежность, что Клава не решалась напомнить, что пора идти в ясли. «Пусть покормит, потешится. Как-нибудь добежим, успеем. Всю душу ему отдать готова, а из-за него и мне».