Сергей Омбыш-Кузнецов - На охотничьей тропе

Однако злости на Валентину у него не было.

Основная работа по переселению ондатры была закончена в полмесяца. Около тысячи зверьков были переброшены по воде за восемь-двенадцать километров и рассортированы по плёсам и озёрам, которых здесь было так много. Если смотреть на озёра с воздуха, то кажется, будто серебряные полтинники кем-то щедро раскиданы по Карагольским займищам.

Прокопьев, приняв дела промхоза, не забывал и о Быстринском участке. По его заданию было закуплено десять тонн турнепса и моркови и доставлено к Караголу. Охотники быстро развезли корнеплоды по новым водоёмам, раскладывая их по берегам и опуская в воду в камышовых корзиночках, сплетённых дедом Нестером. Не будь этого, голодали бы «переселенцы» и едва ли бы они задержались на водоёмах, где хотя и были в минувшем году подсеяны травы, но ещё недостаточно.

Оставалось посеять кормовые травы, однако Вениамин Петрович порекомендовал подождать недельку, чтобы прогрелась прибрежная почва и семена быстрее пошли в рост. В эти дни промысловики отдыхали, проводя время в ремонте охотничьего снаряжения, в беседах, греясь на солнце, которое начало припекать уже по-летнему. В один из таких дней Вениамин Петрович попросил Благинина свезти его на Карагол.

— Хочется посмотреть, чем дышит ваш Карагол, сказал профессор Ивану. — Нельзя ли использовать его воды более целесообразно. Катит и катит свои волны в берегах, а на отходящих от него рукавах, отногах по-вашему, режимчик мне не совсем нравится.

В полдень, наскоро пообедав, Благинин с Вениамином Петровичем пришли с вёслами к пристани, столкнули лодку на воду и поплыли по спокойным в это время волнам. Иван сильными взмахами гнал долблёнку вперёд, направляя её туда, где покоился в берегах полноводный Карагол. Профессор, вдыхая полной грудью свежий воздух, любовался оживающей под весенним солнцем природой.

— Красота-то какая! — проговорил Лаврушин. — Нравится мне Сибирь. Какой простор здесь, какие богатства! Есть куда руки приложить человеку. Вы не задумывались, Иван Петрович, что здесь будет через десяток лет? Я вот представляю…

— А как же? Она и сейчас стала неузнаваема. Для меня Сибирь — это всё. Многие я во время войны страны прошёл, а о своём крае всегда тосковал. Эх, как выйдешь в степь, да как оглянешься кругом и думаешь: где лучше нашей земли искать, да и зачем. Всё у нас есть, всем богаты.

— Да-да! Верно. Мне думается, вы, Иван Петрович, вдвойне счастливы. Завидую вам…

— Почему, профессор?

— Разве это не счастье: вас такая замечательная девушка любит.

— Какая?

— Ишь, хитрец, будто и не знает. Валентина Михайловна.

— Нет, профессор, не любит она меня. Это вам показалось. Уж очень разные мы с ней…

— У нас, учёных, Иван Петрович, исследовательский глаз. Мы не только в явлениях природы разбираемся, а и ещё кое в чём. Она не каждого смогла бы полюбить, — продолжал Лаврушин. — Я Покровскую очень хорошо знаю. В моей группе училась. Старательно и настойчиво, хотя и трудное время было: война. И вдруг как-то перестала посещать занятия. День нет, другой, неделю. Спрашиваю у её подруг-студенток: в чём дело, почему Покровская на занятия не ходит? Они молчат. По глазам вижу, что знают, а молчат. Потом одна набралась храбрости и говорит: «Не сердитесь на неё, профессор, у ней несчастье, друг на фронте погиб. Переживает». «А вы как посмели подругу в беде оставить! — шумлю на них. — Почему не успокоите?» «Не пускает никого к себе, слушать не хочет», — отвечают. Ну, думаю, надо, видно, мне итти. И сам-то ещё горе не успел пережить: незадолго до этого получил известие о смерти сына. Прихожу в общежитие. Она сидит над письмами, которые писала тому, который погиб, — вся в слезах. Тяжело? — спрашиваю. «Тяжело». Хороший парень? «Лучше его нет». Ну, что думаешь делать? «Плакать», — отвечает. Глупая, говорю, слезами беде не поможешь. Пройдёт… Кончится война, прекрасная жизнь будет, вернётся с фронта молодёжь, найдёшь себе по сердцу, полюбишь… А она как разозлится. «Уйдите, — кричит, — профессор, отсюда. Не надо мне вашей жалости. Лучше его не было и не будет. Уйдите!..» Тут и я рассердился. Как ты смеешь кричать на меня? — спрашиваю. — Я тебе в отцы гожусь… Сам только что сына похоронил. Мне легче?.. Растерялась, стыдно ей стало. «Простите, — говорит, — Вениамин Петрович. А только я никого больше не полюблю». До полночи мы с ней проговорили. С тех пор мы стали друзьями. Это по моему настоянию её послали работать на Кавказ. Не хотел, чтобы вернулась в родные края и снова пережила свою утрату, — Лаврушин с минуту просидел в задумчивости и затем добавил — Уж если она вас полюбила, Иван Петрович, то видно, вы для неё лучше, чем тот, которого она на войне потеряла. А может есть в вас что-то такое, что напоминает его…

— Вениамин Петрович, — не мог удержаться Благинин, — так я и есть тот, которого она тогда хоронила. Я не погиб, я был тяжело ранен и засыпан землёй при взрыве. Врачи отходили.

— Да ну! — удивился профессор. — Вот не думал. Оказывается, мы давно с вами знакомы. Рад, рад за неё. Тем более… Берегите же, Иван Петрович, её, как она берегла свою любовь. Это большое счастье…

Благинин почувствовал, как кровь прилила к лицу. В этот момент ему было так тяжело, как никогда после разрыва с Валентиной. Своими откровениями профессор перевернул ему душу. Он задумался. Молчал и Лаврушин.

Мимо проплывают берега ещё в жёлтом уборе. Солнце играет бронзовыми бликами на воде. В воздухе звенят переливчатыми голосами жаворонки, где-то, забившись в камыши, всхлипывают гагары-огнёвки.

На одном плёсе Иван увидел пару уток. Селезень в красивом весеннем наряде прихорашивался около утки, то и дело распуская крылья и ощипывая сизовато-коричневую грудь. Заметив вынырнувшую из камышей лодку, птицы медленно двинулись к куреню чахлого рогозника. Они плыли дружно, бок о бок, переговариваясь на своём, птичьем языке.

«Ишь ты, какая дружба! — подумал Благинин и опять мысленно перенёсся к Валентине. — Вот бы и нам так жить, а всё я… Зря погорячился. Зря! Вот и профессор, хотел он этого или нет, а ещё раз подтвердил мою глупость». И у него появилось чувство обиды на себя и горечь утраты, и где-то, глубоко в сердце, жалость к ней. Пойти бы сейчас к Валентине, сказать, что он раскаивается в необдуманном поступке, да она не захочет его слушать. Она гордая! Гордая, но хорошая…

Чтобы отогнать от себя набежавшие вдруг мысли, Благинин повернулся к профессору и хотел продолжить с ним разговор о Сибири, но заметил, что тот пристально смотрит куда-то в сторону, а на лицо легла тень не то тревоги, не то испуга.

— Смотри-ка, Иван Петрович, — проговорил Лавру-шин, указывая рукой в ту сторону, где уступом входил в озеро редкий камыш.