Валерий Мусаханов - Прощай, Дербент

Борисов молчал, машинально делая шаги, повороты. Он не был уверен в том, что этот горячий шепот не мерещится ему.

Пластинка кончилась, и рассеялись красно-коричневые призрачные завесы.

Борисов выпустил Таню из объятий, испуганно оглянулся вокруг. Она взяла его за руку и подвела к амбразуре окна, подальше от всех.

— Налейте мне чего-нибудь, — попросила она.

Борисов нашел ее высокий синий бокал, налил вина и заметил, что движения его легки и размашисты. Он поднес Тане бокал в вытянутой руке и усмехнулся про себя: «Разгулялся, что вор на ярмарке».

— А вы? — спросила она, принимая бокал.

— Я выпью с вами, хотя уже, кажется, пьян. Мне даже чушь какая-то мерещится, — сказал Борисов и налил себе.

— Вам никогда не мерещится чушь, поймите. Вы видите только правду. — Она дотронулась до его руки.

— А я в этом не уверен, — сказал Борисов с принужденной улыбкой, но внутри он был полон необъяснимого, беспричинного ликования.

— Вот это и плохо. — Она протянула бокал, и они чокнулись.

Борисов выпил залпом. Таня пригубила, поставила бокал на подоконник и вдруг тем же шепотом стала читать:

Музыка с трудом пробивалась сквозь шорохи старых пластинок. Тихо позванивали рюмки. Кто-то смеялся: выкрикивали чье-то имя. Но все это было отдаленным и случайным фоном, на котором она горячим заговорщицким шепотом читала странные и чем-то волнующие стихи:

Борисов смотрел, как шевелятся полные розовые губы и мерцают глаза.

Таня умолкла, взяла свой бокал из синего стекла, снова пригубила. Борисов молчал, волнение наполняло его — веселое, молодое волнение от предвкушения жизни, которая еще вся впереди, с подвигами, постижениями, с будущими любовями и борьбой.

— Спасибо вам, Таня, — сказал он, взял ее руку и поцеловал.

— Ой, спасите! Опять этот ваш Шувалов идет сюда. Пошли танцевать. — Она повлекла Борисова к середине комнаты.

И снова ее горячий шепот обжег ему щеку:

— Валя, милый, давайте сбежим отсюда. Тихонько, незаметно сбежим. Никто не хватится нас. Валя, милый.

Теперь Борисов был уверен, что этот шепот не мерещится ему.

— Щипцы для орехов, щипцы для конфет покинут свой тесный, постылый буфет, — сказал он улыбаясь.

И шагом, крадущимся и неверным, они преодолели пространство комнаты, казавшейся огромной, и лица, обращенные к ним, мнились вспышками прожекторов, нащупывающих беглецов.

Когда Таня вышла в коридор, Борисов, взявшись за косяк, оглянулся. Все были увлечены разговором. И только два глаза, внимательно-удивленные и чуть насмешливые, на мгновение сосредоточились на лице Борисова и сразу же скрылись под темными, тяжелыми веками, и лицо Шувалова, лицо с крупными, четко проработанными чертами, повернулось к Борисову в профиль и застыло с закрытыми глазами, напоминая античную гемму.

Борисов откинул портьеру и нырнул в сумрачный коридор. И в последний момент почувствовал тот же внимательный, удивленный и чуть насмешливый взгляд Шувалова.

Таня была уже у выходной двери, и Борисов устремился за ней с бьющимся сердцем. Когда он вышел на площадку, Таня уже спустилась на один марш. И в том, что она спускалась, не дожидаясь его, Борисов почувствовал какую-то неловкость: может быть, она жалела о том, что уходит? Борисов не спешил, стараясь сохранить это расстояние в один лестничный марш.

Пахло помоями от пищевых бачков, стены площадок были исцарапаны детскими каракулями, и ступени казались неимоверно крутыми, так что холодок детского забытого испуга вдруг засквозил в груди, — так бывало когда-то при взгляде в пролет с последнего этажа. И не проходила неловкость от насмешливого взгляда Шувалова…

Был чей-то юбилейный вечер, и в зале с декором пышного барокко, где свет огромной люстры отражался в золоченых капителях колонн и лепнине — институт занимал старинный особняк екатерининского вельможи, — Борисов впервые наткнулся на этот взгляд.

Он всего полгода работал тогда в институте, почти никого не знал, кроме тех, с кем вместе учился.

И вот, через ряды белых эмалевых кресел, обитых гобеленом, на него смотрел человек с крупными, четко проработанными чертами лица, под светом люстры казавшегося бронзовым. Борисову стало неуютно под этим внимательно-удивленным, чуть насмешливым взглядом, но он не отвернулся, пока глаза не скрылись под тяжелыми, темными веками; и все время, пока шла торжественная часть, пока старые и молодые ученые произносили юбилейные речи, Борисова не покидало чувство неудобства от этого взгляда.

Еще не угасли аплодисменты, а Борисов уже поднялся, боком, стараясь не задевать коленей сидящих, пробрался через неширокий проход и вышел в фойе, тоже пышно декорированное, с высокими дверями наборного дерева и фисташковым кессонированным потолком. Он остановился у медной урны на львиных когтистых лапах и закурил.

Поток хорошо одетых людей с тихим, приличным гомоном поплыл через фойе к дверям буфета. Борисов смотрел, как медленно движутся черные костюмы, академические шелковые ермолки, цветные джерси, узкие интеллигентные бородки и элегантные прически женщин.

Борисов смотрел на медленный людской поток и курил, пока его не окликнул Грачев.

— Валя, пойдем выпьем кофе. Там наши заняли столик.

Борисов бросил окурок в сияющее, начищенное дно урны, и они с Грачевым влились в поток людей.

Буфет помещался в бывшей столовой особняка с большим очагом, облицованным мясным агатом, с перекрещенными балками потолка из черного дуба, с которых на толстых черных цепях свисали массивные плошки темной меди. В плошки вместо свечей теперь были вделаны люминесцентные лампы, и холодный магниевый свет высвечивал натюрморты по стенам, бледнил лица людей, придавал им зеленоватый оттенок.