Валерий Мусаханов - Испытания

— Конечно, ты была поменьше и с матерью, которая отгораживала тебя от всех тягот, старалась отгородить. А он уже все понимал, а рядом не было никого, кто проявил бы хоть чуть личной заботы о нем, — все было только коллективным. А в детстве, знаешь, как необходимо чувствовать, пусть не ласку, но хотя бы какое-то внимание взрослого человека лично к тебе. А потом, понимаешь, когда с самого начала сознательной жизни ты все время на людях, пусть даже таких же по возрасту, — ты лишаешься тайны. — Игорь Владимирович внимательно и вопросительно взглянул на Аллочку, проверяя, понимает ли она, о чем он говорит.

Аллочка кивнула сдержанно, хотя и не очень разобралась в том, что это за тайна. Игорь Владимирович, сразу разгадав ее недоумение, стал разъяснять:

— Ты помнишь себя в детстве? Были же какие-то фантазии, страхи. Как бы это объяснить… Когда Гарьке было шесть, то я заметил, что у него какие-то странные взаимоотношения со старым шкафом, который стоял в передней. Стал присматриваться, вижу, он как-то уж очень почтительно обходит этот шкаф и даже озирается испуганно, будто это что-то живое, а не старая деревяшка. Потом я засек его раз, когда он целился из ружья этому шкафу прямо в бок и сказал ему вроде испуганно: «Убьешь». Он посмотрел на меня, как на тихого идиота, но сделал вид, что принимает мою шутку, и только позже я как-то так подъехал к нему, и он выболтал, что шкаф вовсе и не шкаф, а только притворяется, а на самом деле он, шкаф, — Бумба и ходит по ночам играть в его игрушки. Кто этот Бумба — зверь или человек, — я так и не добился от него. Вот видишь, а он в то время уже читать умел. — Игорь Владимирович опять задумался, наблюдая, как ловко расставляет официант закуски, открывает бутылку с минеральной водой.

— Я что-то тоже такое придумывала себе — тайны, страхи. Ты прав, пожалуй, — сказала Аллочка; снова появилось в ней всегдашнее ощущение внутреннего, душевного уюта, и она была довольна, что разговор ушел подальше от Григория Яковлева. Но не так-то легко было увести Игоря Владимировича от предмета начатого разговора. Он посмотрел на Аллочку и сказал:

— Вот видишь, и у тебя было такое. А ребенок, всю свою сознательную жизнь живущий в общежитии, не имеет никаких своих тайн и фантазий, никакой интимности, что ли. А это существенно. Это придает детской душе глубину, будит ее и заставляет ребенка мыслить. В коллективной жизни почти все мысли и душевные движения общие, там нет того, что философы называют рефлексией. Люди, выросшие в общежитии, душевно пробуждаются гораздо позже, чем домашние дети. Я и сам-то стал задумываться над какими-то внутренними вещами и чувствами, наверное, лет в двадцать — не раньше. Но, понимаешь, что удивительно, — такая душевная дремота помогает учиться. Очень легко усваивал всякие знания… Наверное, потому, что был как чистый лист бумаги. Вот и Гриша. Ты знаешь, это просто поразительно, сколько он переварил технической литературы, и не только по нашему делу, а и в сопредельных областях. Я сначала, когда только познакомился с ним, никак не мог поверить, что он ничего не закончил, — думал, что дурачит меня. — Игорь Владимирович помолчал, испытующе глядя на нее, и спросил: — Ты не находишь, что он здорово изменился за то время, что проработал у нас?

«Вот оно», — внутренне напрягаясь, подумала Аллочка, чувствовала ведь, что неспроста затеял этот разговор Игорь Владимирович (ах, пора бы уж запомнить раз навсегда, что ничего у него никогда не бывает просто так), и понимала, что ее ответу он придает большое значение. Игорь Владимирович все смотрел испытующе, а она раздумывала, подыскивала — что бы такое сказать нейтральное. Но вновь подступило раздражение, память о давешнем визите к Григорию, и, уже не раздумывая, она сказала:

— Ни в чем он, по-моему, не изменился, каким был диким и упрямым, таким и остался. — Ей не удалось сдержать досадливые интонации в голосе. Игорь Владимирович удивленно приподнял бровь.

— Ты и в самом деле так считаешь? — чуть приглушенно спросил он.

— А почему я должна думать по-другому? — Аллочка взяла тарелку и, положив себе гурийской капусты в красном маринаде, резко поставила тарелку на стол.

— Ну, я думал, что ты должна относиться к нему лучше уже хотя бы потому, что нравишься ему, — с тонкой, едва уловимой улыбкой ответил Игорь Владимирович. — Отношение женщины почти всегда зависит от этого.

— Вовсе не обязательно, — улыбнулась Аллочка в ответ. — И потом, не замечала, что он оказывает мне какое-то особое внимание.

— Ну уж, так и не замечала? — Игорь Владимирович налил ей минеральной воды, тоже положил себе капусты. — Ладно, давай есть.

Несколько минут прошло в молчании. Они ели. Аллочке почему-то казалось, что стоит глухая вязкая тишина. На самом же деле этот накуренный, душноватый подвальный зал был наполнен гомоном голосов, звяканьем посуды, скрипом сдвигаемых стульев, — все это слилось в ровный, почти гармонизированный шум, словно тутти оркестра каких-то неведомых глуховатых инструментов. Она несколько раз коротко посмотрела на своего жениха. Игорь Владимирович ел, лицо выражало обычную доброжелательную непроницаемость — красивое удлиненное лицо интеллигентного и нестарого человека (господи, ну какой же он старый!) с темными, глубоко посаженными умными глазами. И в каштановых, гладко зачесанных волосах почти не видно было седины. Странно, но Аллочке хотелось, чтобы начатый разговор продолжался: какое-то любопытство, правда с оттенком опасливости, одолевало ее.

— Положи мне, пожалуйста, сациви, — попросила она, протянув тарелку. Игорь Владимирович ловко подхватил с блюда, стоявшего возле него, самый красивый кусочек, положил ей и полил соусом. Его тонкие белые руки не сделали ни одного лишнего или неловкого движения. Аллочка поблагодарила, а сама мгновенно вспомнила темные руки Григория, с грубыми даже на вид подушечками пальцев; и как он пилил тупым казенным ножом жилистую семгу у себя на тарелке — тогда, в ресторане Приморского парка Победы.

— Нет, ты серьезно не замечала, что Гриша влюблен в тебя? — неожиданно спросил Игорь Владимирович. Лицо ничего не выражало, ни заинтересованности, ни удивления, только в глубине глаз да в углах рта таилась едва уловимая усмешка.

Аллочка заставила себя улыбнуться (господи, ну когда это кончится!) и сказала:

— Ты не находишь, что это слишком нескромный вопрос?

— Ну все интересные вопросы в какой-то мере нескромны. Может быть, все-таки выпьем чего-нибудь? — Все та же едва уловимая усмешка таилась в глазах жениха.

— Нет, спасибо, я так устала от этих покупок, что просто развалюсь на куски, если выпью спиртного. — Аллочка лукаво улыбнулась. — И потом, боюсь, окосею и выболтаю тебе все свои тайны. А ты ведь ревнив, как мавр, еще, чего доброго, возьмешь и зарежешь столовым ножом.