Валерий Мусаханов - Испытания

Она смутилась, оглянулась, ища за своей спиной то, что вызвало его смех, но, не найдя там ничего, обернулась и спросила тихим, уже совсем не величественным голосом:

— Я сделала что-то не так?

— Ха-а, нет, нет, все — так. — Он затоптал окурок в песок. — Так ты в самом деле хочешь замуж?

— Да, решение мое твердо. Ты первый и последний. Я буду твоей женой, и ты должен гордиться этим, и пусть гнев богов не пугает тебя. Но это потом, потом я расскажу тебе все.

— Понимаешь, это трудно… жить с человеком…

— Я знаю, — она подняла посерьезневшее лицо.

— А ты знаешь, что такое постное масло, на котором жарят картошку? Знаешь, как его запах пропитывает волосы и передник? Знаешь, как от картофельной шелухи руки становятся чешуйчатыми и темными? Как по ночам кричат младенцы, когда у них что-нибудь болит?

— Хочу, — сказала она. — Хочу, чтобы мой передник пахнул пережаренным постным маслом, а руки были в цыпках, хочу детей, много кудрявых и крикливых детей. — И она улыбнулась отчаянно и весело, а ветер подхватил ее волосы и развеял над головой искристым медным нимбом.

Он не отрываясь смотрел ей в лицо, и ее улыбка, сияние волос, роскошная простота одежды входили в него глухим волнением, как предгрозовой порывистый ветер входит в еще тихие луга и гнет до земли упругие стебли трав. И он не смог произнести приготовленных насмешливых слов; он просто схватил ее за руку, ощутил тепло этой руки, узость запястья, податливость пальцев.

— Ну, веди, веди меня, — тихо сказала она. И он пошел, не выпуская ее руки, чувствуя, как с каждым шагом наполняется восторгом, силой и гордостью.

Рыба веселилась.

Она стремительно плавала вдоль стекла, поблескивая перламутровыми чешуйками, поднималась к самой поверхности воды, резко ныряла на дно.

Он сидел на диване и ни о чем не думал.

По зелени водяных растений, по желтоватой подсвеченной воде скользила прозрачная тень. Это богиня тихо расхаживала по комнате и в слабом, разреженном свете аквариумного рефлектора разглядывала вещи. Ни шороха, ни скрипа не раздавалось от ее шагов, будто не касались пола узкие ее ступни.

Он сидел взволнованный и заставлял себя смотреть только в аквариум. Он боялся смотреть на нее, потому что ее красота лишала воли и мужества. А он очень хотел остаться вольным и мужественным. Он считал, что заплатил за это достаточную цену. Но он все-таки наблюдал за богиней краем глаза, видел, как она с уважением трогает тяжелые черные гантели на подоконнике, как ласкает ладонью замызганного плюшевого мишку, оставшегося с детских лет. И чувствовал, как смятение все глубже проникает в него и вместо мужества в нем рождается нежность и счастье, и еще — грусть. Грусть эта была легка, и он не знал, откуда она.

Он услышал тихий смех и посмотрел на нее. Она стояла у книжной полки, трогала корешки томов античных авторов и смеялась, чуть запрокидывая голову.

— Над чем ты смеешься?

— Ах эти… эти мудрецы… Я всегда смеялась над ними… Не знаю почему, но вот смешно…

— Что же смешного? Какими угодно, но смешными они не были.

— Не были?! Стоило им показать красивую женщину, как они забывали всю свою логику, даже самые старые и мудрые. Ой, как это было смешно!

— Нет, это не смешно, это — грустно, потому что мудрецы потом разочаровывались… в женщинах, но не в логике.

Она задумалась на миг. Рука все еще поглаживала корешки книг. Потом она подошла и села на диван, пружины даже не скрипнули под ней.

— Да, но они не могли простить женщине, что она не подчиняется этой логике. Впрочем, и до сих пор все по-прежнему. Мужчины признают право на сложность за всем, только не за женщиной. Она должна быть простой и понятной — так спокойней, удобнее.

Колеблющиеся блики света от аквариума ложились на ее лицо, медленно, словно лаская, гладили высокие скулы, сверкающие глаза, и он сдерживал желание поймать ладонями эти блики и прижать к ее лицу. И вся его холодность, насмешливость и напускной цинизм иссякали, уходили, как этот необычный день, еще цеплявшийся за желтые фонари за окном. И ему хотелось сказать ей что-нибудь ласковое, но не то, что все мужчины говорят женщинам, не то, что он говорил до этого другим, а нужные слова не приходили. Он будто думал о том, что она сказала, и в то же время думал и о другом, о том, что вот так, наверное, неожиданно к человеку приходит счастье, и, однако же, сожалел о своем одиночестве, о свободе, которая, в общем-то, не принесла ему пока никакой радости. И только чтобы не оставлять ее слова без ответа, он сказал:

— Пожалуй, в чем-то ты права насчет мужчин.

— Еще бы, — усмехнулась она, — у меня было столько времени, чтобы понять их. А бог ли, смертный ли, это все равно — мужчины все одинаковы. Только все это мне надоело, и так хочется счастья, просто счастья, бабьего, чтоб не нектар и амброзия, чтобы дети росли не в семь дней и оставались бессмертными, а чтоб были пеленки и болезни, радость выздоровления, беспокойство, даже нужда, — чтобы все было, как у людей, у самых простых, смертных людей.

«Все они хотят одного и того же», — подумал он с грустью и сказал:

— Ох, как это трудно, когда всё — как у всех.

— Не пугай меня, пожалуйста, дай помечтать хотя бы.

— Я не пугаю, мне самому страшно — я просто вижу то, что впереди, и это наполняет меня печалью.

— Ты говоришь, как мойры, они всегда предвещают печаль, но они властны только над человеческими судьбами, и я не боюсь их. Меня уже пугали там, на Олимпе, даже грозили, но я больше не могу видеть их ханжеские физиономии. Правда, они все-таки навредили мне под конец… Но это ничего не значит… Потом я расскажу тебе все, ибо это касается тебя… Сейчас просто не хочется вспоминать…

Он следил за выражением ее лица, как нежность сменялась на нем холодом, гневом, горечью, и видел, что все это искренне, неподдельно, верил каждому слову и верил тому, что она — богиня, и чувствовал, что любит ее самой земной, человеческой любовью. И, больше не в силах сдерживать себя, он протянул к ней руки. И ее теплая легкая ладонь легла ему на лицо, пригладила брови, прошлась по лбу, кончиками пальцев разглаживав мелкие морщинки, так, что от них не осталось следа. Он запрокинул лицо, потянулся губами к этой ладони и, уже не ведая, что делает, обхватил гибкую тонкую талию, сжал так сильно, что стон сорвался с ее губ, и, вздохнув, она склонилась к нему.

Желтеющий за окном уличный фонарь превратился в сверкающую вершину, и он взошел на нее, и ветры, благоуханные, как ее волосы, овеяли его загоревшееся лицо. Ее невнятный шепот, ее глаза и обсохшие губы, ее дразнящая незащищенность только утверждали его в новом величии…

Он слушал ее ровное, тихое дыхание и молчал, боясь неосторожным словом разрушить цельность этого мгновения. И она молчала рядом с ним, понимая каждое биение его сердца, каждый всплеск мысли. И когда он загрустил о мгновении, которое еще не кончилось, она сразу почувствовала это.