Дмитрий Притула - Человек из очереди

Тут такая сложность. Соседям и одноклассникам Леша, разумеется, не говорил, что отец утонул по пьяному делу. О нет, он был летчиком-испытателем и разбился, испытывая новую машину. Ту машину в серийное производство так и не запустили, так как правительственная комиссия установила, что виновата машина, а не летчик. Иногда всплывали новые подробности летной службы отца, но они наслаивались на вот этот привычный штырь: отец погиб на испытаниях.

Это неважно, что Леше мало кто верил. Сестры-то не знали подробностей этой версии и своим подругам излагали версии собственные. Тут важно, что Леша сам верил — да, отец был героем-испытателем, да, погиб, до конца исполняя свой долг. К примеру, мог катапультироваться, но в последний момент стало жаль покидать полюбившуюся машину.

И в это время Леша любил отца до обожания, невероятно им гордился и даже молча советовался с ним. Ну, вот что бы тот сказал в том или ином случае? Порадовался бы или огорчился, узнав, что сын вчера схлопотал тройбан за самостоятельную по алгебре?

И лишь перед сном, когда всплывала какая-либо тревога или мягко копошился голод, приходило короткое и ясное понимание: а никакой отец не герой, а обыкновенный пьяница, и любовь сразу сменялась ненавистью. Ну, во-первых, горько было узнать, что отец не герой, а забулдыга (и это огорчение всегда было новым, словно Леша впервые открывал для себя тайну смерти отца), и, во-вторых, к ненависти непременно примешивались обвинения — а на фиг пить. Не пил бы — не утоп, не оставил бы малолетних детей сиротами.

А то ему что, он попил, а семья расхлебывай. Мама дома почти не бывает, живет у друга, Маша живет неизвестно где, Галька третий день пропадает у своего бобика-хоккеиста, а младшему сыну нечего жрать.

Но эти упреки возникали так часто, что Леша привык к ним. И даже научился ими управлять. Ну, он словно бы музыкант, нажимающий на нужную клавишу.

И поскольку воспоминаний об отце было всего два, он нажал на приятное: сидел, значит, на плечах отца и заливисто смеялся, и были восторг перед высотой и любовь к всемогущему отцу, и все вокруг сияло и кружилось, и тогда тело Леши стало вытягиваться куда-то в неоглядную даль, и оно пробило стену, и ноги, на манер шлагбаума, перегородили улицу, и лицо вдруг стало плоским, как блин, и оно кружилось вокруг тянувшегося вдаль тела, и мелькали, и кружились какие-то незнакомые плоские рожи, и тело залило мягким и вязким теплом, и в этом тепле Леша заснул.

Конечно, когда ты спишь один в большой квартире и поднимает тебя не ласковый голос мамочки (вот это — сыночек, ну, поднимайся, я же вижу, что ты уже не спишь, ну, вставай, завтрак стынет), но исключительно гнусный звон будильника, и когда вместо горячего, значит, завтрака на столе тебя ждут только вчерашние полбатона, то понятно, что вставать тебе не так и просто. Да если добавить, что в комнате прохладно, а под одеялом, напротив, очень даже тепло, то понятно, что утренний подъем представляется тебе делом очень героическим.

Да, ты человек с какой-то бешеной, всесокрушающей волей. И это при том, напомнить, что никто не стоит над тобой и ты волен идти или не идти в школу. К тому же ожидается кросс.

Леша зажег газ, поставил чайник и помахал чего-то там ручками, изображая физзарядку. Этому его три года назад научил дядя Юра, мамин друг (моряк, оно, конечно, дело понимает). Чтоб, значит, тело было здоровым. А в здоровом теле, говорил дядя Юра, здоровый дух. Делай зарядку, и ты будешь сильнее всех.

Верил в это Леша или нет — дело другое. Видно, все же верил, иначе не махал бы ручками, не изображал, лежа на спине, велосипед, не кланялся бы и не отжимался от пола — вот сегодня двадцать один раз, каждый месяц по одному разу добавляет.

И когда к концу отжиманий почувствовал теплый прилив голода, окончательно понял, что проснулся.

Уж зубы он чистить не стал — а не нанимался вам каждый день чистить. Тем более что и пасты в доме не было. Помылся — вот это точно. Даже малость на грудь и на спину плеснул холодной воды и, конечно же, не удержался от повизгивании — а имеет право, раз дома никого нет.

А перед завтраком игру такую затеял: открыл холодильник и глянул в масленку, а не появилось ли маслице, ну, словно бы оно появляется от сырости и холода. И оно, надо же, не появилось.

Булку он не глотал, но медленно разжевывал до кашицы, чтоб, значит, повысить усвояемость пищи организмом и не потерять ценные калории, которые были в батоне, и сахар высыпал весь, что оставался — ложки четыре вышло, — а спортсмены всегда перед кроссом едят много сахару.

Даже подумал, надо бы кусочек батона оставить, чтоб съесть перед кроссом, но не удержался, — а была надежда, что с едой как-либо уладится. Кто-нибудь еду сварганит. Может, мама придет.

Он так любил мать и так ждал ее прихода, что в груди как-то даже пискнуло и залило приятным таким теплом. Но знал, что слишком-то раскисать от надежды нельзя — прихода мамы ждешь каждый день, но разве она каждый день приходит?

Надевая школьную форму, Леша привычно и радостно отметил, что она мала и, значит, он за год здорово вырос — форма по второму году. Шнурок с ключом он надел на шею, проверил, чтоб не было видно под рубашкой, да и вышел. Лифта ждать не стал — пятый этаж, ножки не отсохнут спуститься.

Шел он в школу без омерзения — ничего плохого сегодня не ожидалось. Физика, литература, два труда — тут у него твердые четверки. Еще история, но тут у него даже пятерка за год была. Но, конечно же, шел без щенячьего этого визга первоклашек. Медленно шел двором, на детской площадке у избушки на курьих ножках увидел что-то желтое, наклонился — ба! кошелек! — заглянул, может, какая мелочь есть, но было пусто, к тому же пуговица на кошельке была содрана, и Леша выбросил ненужную вещь.

А было сыровато и зябко, солнце вдали только угадывалось просеивающимся светом, земля была туга после ночных заморозков, между домами виднелся желтоватый лесок. Тело свое Леша ощущал скукожившимся, и повело вдруг беглой дрожью, и Леше чего-то стало жалко себя.

Тут самое время рассказать о Лешином дворе и домах, составляющих двор. О, это огромные, невиданные прежде в Фонареве дома. Еще бы: девятиэтажные, по триста с лишним квартир каждый. Их зовут легко и просто: матерные.

Раньше здесь был как бы город в городе — деревянный грязный и пьяный Шанхай. На том, к примеру, месте, где стоит Лешин дом, была гора, а на ней пластиковый шалман, и это место звали кто Ветерком, кто Вшивой Горкой.

Шанхай начисто снесли, горку срыли, поставили эти вот дома, заселив их как жителями бывшего Шанхая, так и шанхайчиками поменьше — главным образом многосемейными и не вполне благополучными семьями. Главная работа милиции города как раз в этих домах. Отсюда они и матерные — все понятно.