Брайан Джеймс - Грязный лгун

Интересно, какой другой смысл он вкладывал в это «весело». Интересно, что для него значит «весело» — что я буду тихонечко сидеть и пялиться в окно, пока он ведет машину? Или он имеет виду нечто большее — что он положит руку на мою коленку, пока ведет машину, или что моя голова будет у него на коленках, пока он ведет машину?

Или только мне в голову приходят такие мысли? Может, только я вижу себя так, как я буду выглядеть раздетым на пустом сиденье, как мои ноги будут липнуть к коричневой коже, а его рука будет с силой скользить вверх между моих ног.

Но я не могу понять, чьи это мысли, мои или его, я терпеть себя за это не могу, я терпеть себя не могу за то, что я так думаю. Я терпеть не могу, что я всегда это чувствую, и не могу избавиться от этого.

Я пытаюсь отойти от машины.

Я не хочу садиться в эту машину.

Я стараюсь не обращать внимания на мужчину, когда он кричит мне, что купит мне поесть, только чтобы я сел в его машину, и что он может мне помочь.

Я качаю головой, глядя на него через плечо.

— Эй! А ты что, сбежал? — кричит он, и я останавливаюсь. Я жду, пока он улыбается, я жду, пока он мне говорит, что меня скоро поймают копы, что мне не положено болтаться здесь и ловить машины и что мне лучше поехать с ним, если я хочу избежать неприятностей.

Но меня это не пугает так, как испугали бы звуки открывающейся двери, или его рука на моем животе, его прикосновения, и то, как он велел бы мне не скулить, как это раньше делал Рой — тоже мне, большое дело — и предупреждал меня: «И не смей плакаться своей мамаше об этом, как чертова малолетка».

— Я забыл… Мне надо кое-что захватить, — я знаю, что это заучит неубедительно, но мне плевать, я просто хочу уйти подальше от его взгляда.

— Так какого… ты меня тогда остановил? Сопляк долбанный! — И его кулак опускается на панель приборов, а его нога резко перемещается с тормоза на газ.

Я не обращаю внимания на машину, на то, как ее заносит, когда она удаляется от меня, на свирепый скрежет мотора, похожий на лай железных собак.

Я оглянулся один раз, чтобы увидеть задние огни, горящие красным светом.

Я иду в другую сторону, чувствуя слабость а ногах, руки спрятаны в карманы. Я ухожу от дороги.

Трубка, прижатая к уху, кажется холодной, холоднее, чем она должна быть, холоднее, чем воздух на улице. Потому что на улице не так холодаю, недостаточно холодно, чтобы я так дрожал.

Я скрестил пальцы на удачу, спрятав руки в рукава.

Я не знаю, сделал ли я это, надеясь, что она возьмет трубку, или надеясь, что вообще никто не ответит. В любом случае телефонных гудков достаточно, чтобы я разволновался, достаточно, чтобы я пожалел, что вообще набрал этот номер.

Когда гудки прекратились, у меня все внутри похолодело.

— Алло?

Это детский голос, голос ее брата.

Я понимаю, что мне нечего сказать, что этот звонок был большой ошибкой, и не было ошибки тогда, когда я пробирался меж деревьев вдоль обочины шоссе — что мне больше по душе настоящие расстояния, которые можно преодолеть на машине, чем те, которые преодолеваешь по телефонным проводам.

— Алло? — повторяет он.

Я слышу, как кто-то спрашивает его, кто звонит, я слышу, как он отвечает: «Я не знаю, никто мне не отвечает», — пусть даже он держит трубку в стороне от себя или прикрывает ее рукой, что-то приглушает его голос.

— Привет, — говорю я, потому что не хочу, чтобы он дал трубку своей маме, и я слышу, что он вернулся, слышу, как он говорит «алло» в третий раз, прежде чем спрашиваю, дома ли Ласи. — Нет, ее нет дома, — отвечает он, а потом, видимо, вспомнив, как его учили, спрашивает, что ей передать.

— Хм… нет, ничего не надо. — И в самом деле, что я могу передать ей? Привет, Ласи, я думаю, что наконец окончательно спятил. Я тебе перезвоню?

— Хорошо, до свидания. — В трубке гробовая тишина.

— Пока, — шепчу я, убрав трубку от уха, уже собираясь повесить ее, понимая, что, может, это и к лучшему, что я не поговорил с ней. Я бы только заставил ее волноваться, она бы просидела всю ночь, гадая, где я, думая, может ли она защитить меня.

Я раньше верил, что она может.

Я раньше верил, что Рианна может, что хоть кто-то может. Но я не знаю, верю ли я в это сейчас. Может быть, это-то меня и пугает — что это может оказаться правдой, что я и должен был быть слабым, что я и должен был быть игрушкой для демонов, потому что вот какой, наверное, Бог… Может, Он специально создал меня, чтобы занять их, создал меня для них.

Я вижу, как на стоянке зажглись фонари — радужные звезды, горящие над асфальтом, хотя солнце все еще в небе, словно двадцатипятицентовая монета, застрявшая на полпути в автомате.

Глядя на эти фонари, я вспоминаю, как я хотел, когда был ребенком, родиться неодушевленным предметом, как я раньше смотрел на такие вещи, как лампы или окна, и мне всегда было интересно, как это быть одним из них, неподвижным, полезным, но не чувствовать ничего. Иногда я думаю, что, возможно, на это похожа смерть, иногда я думаю, что это именно то, к чему я стремлюсь.

Быстрое движение руки, и камушек, который я подобрал, подпрыгивает один раз, прежде чем исчезнуть в кустах на другой стороне стоянки.

Я продолжаю наблюдать, как машины заезжают и отъезжают со стоянки, как люди входят и выходят из магазина, купив молока или хлеба, или что-то еще.

Мне нужно пойти к торцу здания, где не ездят машины, где никто не паркуется, только работники магазинов или грузовики, которые ежедневно завозят товар. Мне лучше вернуться туда, там безопаснее, но кажется, что мне тяжело шевельнуться, у меня такое чувство, что если на меня недобро посмотрит определенное количество человек, то, может, я смогу превратиться в статую, как это происходит с мальчиками в тех сказках, которые читает Поли. Кроме того, это не тот торговый центр, в который ходит Дженет, и не тот, который находится недалеко от дома отца, если даже они разыскивают меня.

Я стал считать подъезжающие машины, прибавляя по одной каждый раз, когда одна из них притормаживала на дороге с включенным поворотником. Я не замечаю безликих людей, сидящих за рулем, не различаю ни цвета, ни марки машины, только их количество имеет для меня значение, только их количество может заставить меня не думать ни о чем.

Тогда я могу думать числами.

Я могу думать: РАЗ… ДВА… СОРОК ШЕСТЬ.

Тогда я ничего не чувствую, тогда весь мир исчезает, слой за слоем, все вокруг кажется бумагой в клетку, каждая клеточка которой может быть заполнена цифрой и больше ничем, потому что там есть разделяющие линии.

Но в этом кроется своя опасность.

Здесь есть опасность не уследить, не быть начеку, не вдаваться в детали потому что тогда все проносится мимо тебя.