Олег Меркулов - Комбат Ардатов

— Кошка съела, — мрачно пошутил Щеголев.

— Военная тайна? — съязвила Надя.

— Да! — еще мрачнее сказал Щеголев. — И всяким штатским ее не положено знать.

— Глупости какие-то! — Слова Щеголева насчет штатских задели ее, и она сделала ладонью перед лицом такой жест, как если бы она отбила от лица что-то летевшее в него — мячик, палочку или майского жука.

Надя, чтобы подчеркнуть пренебрежение к этим глупостям, отвернулась от Щеголева, и Ардатов увидел, что ее глаза горят возмущением, и так как Надя стояла отвернувшись, некоторое время и не знала, что он смотрит на нее, он разглядел, какие у нее прекрасные глаза — громадные, чуть удлиненные к вискам, темно-серые, потемневшие сейчас от гнева еще больше, отчего ослепительно белые белки казались еще белее. А может, они были такие ослепительные, потому что промылись слезами.

Он сумасшедше — совсем не к месту, не ко времени, подумал, как им — ей и Щеголеву, было бы, наверное, великолепно, если бы не было войны, если бы они встретились в каком-то городе, если бы они гуляли вечерами на набережной или катались на лодке, или загорали на пляже, или ходили бы в кино, или бы делали еще что-то, что в их возрасте делают юноши и девушки, когда жизнь у них идет по-человечески.

Он подумал, что они, конечно бы, друг друга бы и обижали, ссорились бы, потому что оба были ершистыми, потому что оба не желали, чтобы ими кто-то командовал, даже тот, кого любишь, но потом бы, конечно, они бы все больше тосковали друг по другу, все больше каждый из них уступал бы, и им бы было очень хорошо и вдвоем и и среди людей.

Ардатов даже увидел на секунду, как они едут в переполненном трамвае — рослый, ладный Щеголев, держась за верхний поручень, отгораживает Надю от толчков, а она, принимая это как бы между прочим, счастлива, что он делает это для нее, и незаметно поглядывает, видят ли все это девушки в трамвае. Девушки, конечно, видят, и от этого Надя чувствует себя еще счастливей.

Надя резко обернулась к Щеголеву.

— А вот и не штатские!

Щеголев ответил мягче, уже улыбаясь:

— А вот и штатские!

— А вот и нет! — сердито возразила Надя. — Мы зачислены. Мы — как все здесь!

— А вот и нет, — улыбнулся Щеголев.

— А вот и да!

— А вот и нет… Хотя у нас и нет пакли, но…

— Какой вы гадкий! — заявила Надя, едва переводя дыхание. — А… а еще… а еще командир!

Она отвернулась от Щеголева, снова вскинула винтовку на бруствер и примериваясь, как она будет стрелять, стала водить стволом в стороны, перезаряжать, клацая затвором, но вдруг отложила винтовку и побежала к Ардатову.

— Товарищ капитан! Константин Константинович! Это, это… — она показала на что-то на ничьей земле. — Это вам… нам не понадобится? Но как достать?

Ардатов, наведя бинокль туда, куда показывала Надя, обомлел: в сотне метров от траншеи, чуть наискось от того места, где все они были, тускло поблескивал вороненый ствол противотанкового ружья.

Ошибиться было невозможно — ружье прикладом упало в окоп, задрав под углом к небу квадратный дульный тормоз.

«Надо быстрей! Надо быстрей, пока еще не очень видно, пока их слепит солнце, через минуту будет поздно! — быстро сказал он себе. — Разведбат и батальон танков! Черт! Но хоть одно!»

Он сунул Тырнову бинокль, сдернув его с шеи, бросил Наде: «Спасибо, — и Щеголеву, — останешься за меня! Всем замереть, не привлекать внимания немцев!» — и побежал по траншее с тем, чтобы вылезти как раз напротив ружья, на ходу застегивая ремень потуже, сдвигая кобуру на спину и глубже натягивая пилотку.

Ползти в полыни было неловко — ничего не просматривалось в двух шагах, и сухие листья, веточки, пыльца набивались Ардатову в рукава и за шиворот, но зато немцы пока его не видели. Он полз некоторое время, не поднимая головы, прикидывая, сколько же осталось метров за ним, и выполз почти точно к первому брошенному окопчику, который он наметил себе, как ориентир. Не спускаясь в него, а только заглянув и ничего не увидев, Ардатов чуть передохнул.

Здесь, рядом с брошенным окопом, всего в каких-то сорока метрах от своих, он вдруг почувствовал, как он страшно беззащитен. А что он один и вправду мог сделать, когда полз на брюхе, спиной кверху, полуслепой оттого, что в глаза ему уже насыпалось всякой пыли и он должен был их держать почти все время закрытыми?

Подождав, пока сердце перестанет колотиться, Ардатов вынул пистолет и поставил его на боевой взвод.

— Не могу же я вернуться! — сказал он себе и всем божьим коровкам, которые ползали у него под самым носом, занятые своими делами, и которым, конечно, было наплевать на него самого, на ПТР и на немцев, на эту проклятую войну и вообще на все на белом свете, кроме того, что было рядом с ними. На секунду Ардатов позавидовал этим козявкам, но он сразу же себе повторил:

— Нет, нет, нет! Только вперед! Разведбат и батальон танков!..

Он сказал так, потому что представил, как он возвращается с пустыми руками и как на него смотрят Тырнов, Щеголев и все остальные, в том числе эта девочка Надя, которая, видите ли, пришла, первое: защищать себя и, второе: помочь армии защищать Родину!

Когда немцы его заметили, до ружья оставалось ползти всего ничего. Немцы стреляли опять лениво и недружно, наверное, он для них был слишком ничтожной целью, наверное, они стреляли, переговариваясь друг с другом и смеясь, что не попадают, но из пулеметов они по нему не стреляли — не хотели раскрывать пулеметные точки.

Пули посвистывали — фить-фить-фить! — над ним и рядом с ним, а те, которые врезались в землю, зловеще чпокали — чпок-чпок-чпок! — но он полз и полз, быстро дыша и уже не приподнимая головы. Но вдруг за его спиной часто-часто, как бы торопясь, захлопали винтовочные выстрелы.

«С чего бы? — подумал он. — Прикрывают меня? Ах, дьявол, снайпер! — вспомнил он и похолодел весь. — Ну брат, влип ты…»

В окопе, где было ружье, куда он, задыхаясь, свалился, сидел убитый. Ардатову даже показалось, что он и не убитый вовсе, а просто затаился, так спокойно на корточках сидел этот убитый, да еще под рукой у него, как у хозяйственного живого человека, в маленькой нише все было приготовлено — две гранаты и патроны в обоймах. Этот солдат, когда был живой, положил их на тряпочку, чтобы не испачкать; тут же лежал и кисет, и свернутая в доли на закрутки газета, и коробок спичек. Лицо у убитого было чистым, без крови на нем. Пуля попала этому солдату в грудь, а так как он в это время лежал за ружьем, она вышла не через спину, а у поясницы, и солдат умер, наверное, быстро, еще до того, как его товарищ, наводчик, стащил его в окоп и усадил около стены, чтобы помочь перевязать. Но помочь этому солдату уже ничто не могло.

Все, что ему теперь надо было от живых, это — знал Ардатов — только чтобы его похоронили. Положили, пусть не обмывая ни крови с него, ни многодневного пота, смешанного со степной пылью, положили бы осторожно с такими же, как он, кому на войне, в один с ним день, на этом же участке, тоже горько не повезло. Положили бы осторожно в могилу да прикрыли бы плащ-палаткой лицо от земли, да засыпали покрепче, чтобы не добрались лисицы, — вот и все, что теперь нужно было ему лично.