Олег Меркулов - Комбат Ардатов

— Вы мне связь обеспечите? Обеспечите, товарищ капитан? Главное — связь! — сказал Рюмин, все-таки поднимаясь. — Ого! — поделился он тем, как больно ему ступать. — Если будут обрывы, я не смогу управлять огнем.

Ардатов помнил фамилии двух связистов и, не видя поблизости, крикнул:

— Варфоломеев! Николичев!

Ища их, он заметил за спинами столпившихся в траншее сосредоточенное лицо Жихарева. Казалось, Жихарев решает в уме какую-то важную задачу, но как только Жихарев встретился с ним взглядом, его лицо сразу же приняло выражение подчиненного, готового слушать и слушаться.

Николичев был легко ранен, осколок рассек ему кожу на шее, и он был перевязан так, как будто мучился ангиной. Но его руки-ноги были целы и для задачи он годился.

— Поступайте в распоряжение лейтенанта Рюмина! — сказал Николичеву и Варфоломееву Ардатов. — Все его приказы — выполнять беспрекословно! Задача — обеспечить связь! Ясно? Поищите, может, где-нибудь есть обрывки кабеля. Пригодятся.

— Да, уж если он на лапшу порубит — тачать придется. Пошли, — сказал Николичев товарищу, и они ушли искать эти обрывки.

— Я свободна? — спросила Ардатова сестра, он кивнул, и сестра, обернувшись, поздравила лейтенанта: — С первым боевым ранением! Кость цела, вена тоже. Сделают тебе рассечение, и через месяц будешь танцевать вальсы.

— Что это еще за рассечение? — огорчился Рюмин, не зная, конечно, что сквозную рану икры в ППГ [10] ППГ — полевой передвижной госпиталь. рассекут у входного и выходного отверстий, чтобы не было газовой гангрены, да сделают это под местным наркозом, так что ему придется покряхтеть, да протянут через рану — насквозь икры — кусок смоченной чем нужно марли, да в ГЛР [11] ГЛР — госпиталь легко раненых. будут эту марлю время от времени менять, не давая скапливаться гною, так что Всеволоду Рюмину на перевязках без всяких наркозов придется не только покряхтеть, но и постонать; словом, Рюмин еще не видел, что его ждет впереди, что ждало впереди каждого раненого, если он благополучно выбирался из зоны боев и по дороге в тыл не попадал под бомбежку.

Но дело было совсем не в этой боли, которую Рюмину предстояло испытать. Огорченный тон лейтенанта объяснялся другим: уж очень быстро он отвоевался — какие-то минуты на мотоцикле, и все для него кончилось. Он, знал Ардатов, наверняка хотел побыть в боях дольше, он, наверное, и письма еще не успел отправить, в котором в верхнем углу мог бы поставить слова «Действующая армия». Ему, конечно, хотелось, чтобы такие письма получили и его родители, какие-нибудь почтенные ленинградские папа и мама, если они не умерли от голода, в блокаде, если эвакуировались еще до голода. Хотелось, конечно, Рюмину, чтобы и девушка, с которой он гулял, ходил на танцы, целовался во время нечастых увольнений из казармы, тоже получала такие письма и переживала за него, а он бы, между прочим, писал так, пустяки — о товарищах, например, о погоде, о том, что читать совершенно некогда, о своих подчиненных, писал бы все так, чтобы военцензоры не могли придраться, но чтобы между строк сквозили бои и сражения и его, Всеволода, непосредственное участие в них. И чтобы девушка читала такие письма подруге и чтобы ответы девушки приносили прямо на боевую позицию его батареи.

А тут вдруг — в первый же день! — на тебе, ранен. Да не в первый же день, а в первый же час! И может же так человеку не повезти! Так быстро отвоеваться! Да ведь зайди разговор о том, как и где, в каких боях ты был ранен, и рассказать стыдно! Вернуться в тыл, так быстро вернуться не то что без ордена, а даже без медали! Позор! Позор! Как людям-то на глаза показываться? Ардатов знал, что Рюмин думает так или примерно так — не первого такого лейтенантика он встретил.

— Нельзя ли без него? Без этого рассечения? Мне оно ни к чему! Как рыбе зонтик, — огорченно спросил лейтенант.

Сестра, старая фронтовичка, переглянулась с Ардатовым: «Приехал мальчик поиграть в войну, а война-то, оказывается совсем не то, что ему представлялось… Получил пулю в икру и возмущается. А если бы в лоб? Или в область живота? Или в горло?»

— Там решат. Может, и не будут делать. Тогда вальс через три недели. Хотя и прихрамывая. Сойдет?

Сестра, конечно, говорила это просто так, как говорят все сестры раненым — для поддержки, чтобы человек не раскисал, но Рюмин не раскисал, в такой поддержке по молодости не нуждался, воспринимал все это всерьез, больше того, как панибратство.

— При чем тут вальсы! — сердито возразил он. — Свободны. Можете идти, старшина. Спасибо.

Он крутнул телефон.

— Ухо? Ухо? Я — глаз! Проверка связи…

Ардатов заглянул к нему в блокнот, запоминая установки. Он знал азы артиллерии, разбирался достаточно, чтобы при нужде, по готовым данным, имея блокнот лейтенанта перед глазами, передать команды на батарею. Прицел 60 означал самый дальний рубеж заградогня, прицел 58 приближал разрывы на сотню метров, так как каждое деление прицела равнялось на местности полусотне. По команде «Прицел 54» снаряды должны были рваться всего в каких-то ста с небольшим метрах от траншеи, а чтобы они ударили по ней, надо было всего лишь скомандовать «Прицел 52!». И только. Всего ничего.

— Как там? Как у вас? — спросил он сестру, отвечая ей взглядом: «Они в тылу не знают, что такое война, и очень хорошо, что не знают, иначе их трудно было бы послать сюда, иначе им трудно было бы прийти сюда. А так они, видишь, приходят. И помогают нам, кто уже все это знает и сами узнают, и становятся такими же, как мы, приобщаясь к фронтовому братству, где ты стоишь не столько, сколько у тебя рангов, а столько, сколько в тебе мужества и товарищества. Простим ему это мальчишеское самомнение — он ведь вроде ничего. Пока вроде ничего — держался хорошо и вроде бы и дальше будет так держаться. Видишь, хоть и дует на рану, зато говорит: „Вы мне связь обеспечьте!“»

— Одного потеряли. — Сестра разровняла носком сапога комочки глины у себя под ногами. — Проникающее осколочное в печень. Тяжело отходил… А что в этих условиях можно сделать? Когда понтапона каждый укол на счету? Иглы обжигаем в спирту.

— Что ж, отмучился, — сказал Ардатов о том, кто тяжело отходил из-за проникающего осколочного в печень, думая, а, может, было бы лучше, если бы все люди знали, что такое война, знали так, как они, фронтовики, которые не раз, а миллионы раз проклинали ее и вслух и про себя, потому что война не заслуживает ничего, кроме проклятий. Знай все люди, что такое война, как фронтовики, быть может, войн на земле никогда бы не было. Нет, решил он, человечество странная штука, поколения не принимают эстафету прошлого, а живут каждое своей историей, хотя и выходит из этого прошлого. Как из семечка дерево, для которого прошлое — это земля, это ведь в ней зародилось оно, дерево, но все, что над ней, над землей, смены года, суток, ливней, ураганов — дерево должно испытать само.