Юрий Белов - Горькое вино Нисы [Повести]

А Курбанов смущенно мялся у порога, долго не решаясь сказать, зачем явился.

— Вот пришел, — проговорил он наконец, вздохнув. — Конечно, дело тут такое, что… («Нет, они без дочки не заберут, позволят взять с собой», — думала Марина, отупело теребя черного плюшевого мишку, неизвестно как оказавшегося у нее в руках. Она смотрела на гостя смятенно, не понимая его слов). Короче, я так считаю: вам одной нелегко — я вижу, и мне с пятерыми на руках — радости мало. Стало быть, надо нам жить вместе. Как муж и жена то есть.

Он ждал ответа, переминался с ноги на ногу.

Тут только, начав отходить от испуга, запоздало ощутив подступившую дурноту, отирая мишкой пот со лба, Марина заметила, что он одет не в форму, а в светлую рубашку навыпуск, что он совсем еще молод, ладен собой и не строг, не суров вовсе, а прост, открыт и даже застенчив, стыдлив. Все это как-то в миг отметилось, не задержалось, отлетело тут же, и она мучительно стала вникать в смысл сказанного им. Так вон оно что, вон оно что… Жениться, значит, пришел… А она-то, дура…

Вторым, каким-то внутренним, обостренным сейчас зрением увидела Марина закутанную с ног до головы женщину, тенью скользившую в курбановском дворе, ее покорный, смиренный вид, тоскующий взгляд зоопарковской газели, — и новая, впервые пришедшая, поразившая своей неожиданностью мысль обожгла ее: «Что ж, и я так?» Но смятение, только что владевшее ею и теперь медленно уходящее, мешало сосредоточиться, додумать все до конца, принять решение и ответить сразу. Она молчала подавленно. А Курбанов, робея перед ней, не смея еще раз взглянуть ей в лицо, смотрел за окно, где горели под солнцем редкие на ветвях желтые листья. Чудом не облетевшие еще листья эти были трепетно нежны, жалки в своей незащищенности, казались ему похожими на Марину, и все в нем рвалось защитить ее, уберечь от ненастья, от возможных бед.

Истомившись ожиданием, Курбанов решился снова посмотреть на нее и вдруг понял, о чем она думает, и эта догадка поразила его.

— Вы не думайте, — поспешно сказал он. — Если б я захотел, так поехал бы в село к себе, там есть еще старики, которые за старое держатся, чего там, вы же знаете… Но я, — он запнулся, усомнившись, поймет ли она все правильно, — но я не хочу так. Вы нравитесь мне, и я хочу, чтобы как у людей, все честь по чести, чтоб в кино, и… Словом, я все сказал, теперь вы решайте.

Она смотрела на него и видела, как понуро стоит он перед ней, как теребит пальцами край своей светлой рубашки, увидела и пробившуюся на висках седину, и морщинки возле усталых глаз. Удивление, жалость и благодарную нежность испытывала она сейчас к этому человеку, такому по-детски беспомощному. «Как же он преступников ловит?» — наивно подумала она. И все молчала. Это ее молчание становилось тягостным, обидным для Курбанова, он не понимал, не мог понять, почему она немо смотрит на него с выражением недоумения и вымученной сосредоточенности. Прежде, обдумывая все, готовясь к этому разговору, он видел все в ясном, не допускающем околичностей свете; затмившая все в нем жажда помочь ей, защитить, избавить от одиночества делала его предложение таким бескорыстным и понятным, что ему и в голову не могло прийти сомнение. Теперь же, видя ее растерянность, непонимание, необъяснимый укор, вдруг потерял уверенность, засомневался в собственной правоте, в праве своем говорить то, что сказал уже.

— Так я пойду, — произнес он сдавленно. — Извините меня, Марина.

Он впервые назвал ее по имени, и Марина подумала, что, если они будут жить вместе, то она никогда не осмелится назвать его иначе, чем по фамилии, — и вздрогнула, потрясенная этой бог весть почему пришедшей мыслью. И сразу же в памяти всплыла та библейская фраза об иноплеменных, теперь уже до конца: «…и не вступай с ними в родство, дочери твоей не отдавай за сына его и дочери его не бери за сына твоего, ибо ты народ святой у бога твоего…» Но все ее существо противилось этому, не принимало страшный смысл заповеди, требующей не отчуждения даже, а жестокой неприязни, повседневной непримиримой вражды. В душе ее возрождалось стремление к добру, доверчивости, к светлой радости, и в этом обновленном чувстве не было места жестокости. Упрямое сопротивление темному, жуткому, что снова грозило ей, знакомо сжималось в ней пружиной, готовой в любое мгновение расправиться и толкнуть ее на отчаянный, смелый, может быть, безрассудный, но совершенно необходимый поступок. «Вот возьму и назло им всем выйду за Курбанова, — освобожденно подумала Марина. — Возьму и выйду». Но где-то в другой клеточке мозга жила, источая расслабляющую боязнь, иная мысль — о том, что между ними стоит невидимая Курбанову, но такая ощутимая для Марины стена и что стена эта рухнет и разлетится в прах еще не скоро.

— Я понимаю тебя, — кивнул Шутов. — Бороться и искать, найти и не сдаваться. Так?

— Ага. — Женя сидел напротив, упершись локтями в стол, подперев ладонями голову; уши его смешно оттопыривались, отчего был он похож на какого-то зверушку, на Чебурашку, может быть, но Шутов подавил в себе улыбку. — Только самому, без подсказок.

— Мир полон тайн, друг Женька, — сказал Шутов серьезно. — Неразгаданных тайн. И одна из них — тайна духа.

— А вы, когда моряком были, встречали Летучего Голландца? — заблестев глазами, в миг наполнившись предвкушением необычайного, захватывающего, спросил теня.

Шутов поморщился, ответил неопределенно:

— Много чего довелось мне повидать.

— Расскажите, — в голосе мальчика зазвенело нетерпение.

Усмешка тронула обветренные, сожженные водкой, истрескавшиеся губы Шутова. «С тебя-то чего взять, — подумал он. — Пол-литра не поставишь». И вслед за этой мыслью, за кривой усмешкой кольнула досада, какое-то мимолетное угрызение внутренним сквозняком потянуло. Не верил он, не позволял себе поверить, что стало это у него своеобразной, никем нигде не повторенной формой вымогательства, что и со звонком этим, и со всем туманом парапсихологии уподобился поющему по железнодорожным вагонам пропившемуся попрошайке, — думал еще: просто свой, компанейский парень, которого угостить каждый рад…

— Был такой случай, — по привычке угождать, завладеть вниманием начал он. — Несколько судовых радиостанций услышали сигнал бедствия в районе Малаккского пролива. Радист отстучал: «Погибли все офицеры и капитан… Возможно, в живых остался я один… Я умираю». И все. В том районе было тихо, никакого шторма. Спасатели быстро нашли в море пароход «Уранг Медан». На борту все были мертвы, даже судовой пес. Капитан лежал на ходовом мостике, остальные — кто где, по всему кораблю. Так никогда и не узнали, что же произошло на «Уранг Медан».

— Может быть, напали пираты? — Округленными глазами Женя смотрел на Шутова, и лицо его отражало ощущение близости к волнующей тайне, прикосновение к которой и пугает, и неотвратимо влечет.