Владимир Пистоленко - Товарищи

— Ноешь ты без конца, Бакланчик! Старое нечего вспоминать. Удрал? Удрал. Зато тут работал хорошо. Плохого ничего не скажешь. Ну, если взять сегодняшнюю плавку, так ты вел себя настоящим, передовым литейщиком. Будто всю жизнь стоял у чугуна. Даю слово! Даже смотреть было приятно. Верно говорю. Как только приедем в ремесленное, доложу директору полную характеристику. Клянусь! Не веришь?

— Я и сам доложу, — неожиданно для Мазая возразил Егор строгим тоном.

— Сам? Ишь ты! Ну, пожалуйста! Говори сам. Только я хотел помочь тебе, Бакланчик, потому как у тебя характер очень несмелый. Ты год прособираешься, да так ничего и не скажешь. Ну, а если не хочешь, не надо. Набиваться я не охотник.

Бакланов искоса взглянул на Мазая. Тот, видимо, совсем уже позабыл, как сбежал сегодня со своего поста, и держит себя, как всегда, независимо и на Егора смотрит свысока. Нет, Егор на этот раз не станет молчать, он больше не даст Мазаю обижать себя…

— Ты брось, Мазай, звать меня Бакланчиком.

— А что? Обижаешься? — удивился Мазай. — Чудной человек! Тут же ничего обидного.

— При чем тут обида! Сказал — не надо, значит, все. И насчет моего несмелого характера тоже брось. Мало ль что было? А больше не будет.

Это уж не только удивило, но и возмутило Мазая. Раньше Бакланов молча выслушивал замечания старосты, а теперь сказать ничего нельзя, каждому слову перечит. Мазай решил прикрикнуть:

— Ну, знаешь, нечего учить меня, о чем говорить! Не меньше твоего понимаем! Тоже мне умник нашелся!

Он хотел было уйти от Егора, но тот придержал его за рукав и очень тихо, но отчетливо сказал:

— Ты не спеши. Или напугался, как сегодня у вагранки? Героя из себя строишь, кричишь на всех, а сам… трус, трус! Вот ты кто! А мы, дураки…

Егор не докончил и почти бегом бросился догонять мастера и Жутаева. А Мазай остановился как вкопанный. Слова Бакланова ошеломили его. Эх, броситься бы сейчас за Баклановым, отозвать в сторону, да и припугнуть, как прежде: топнуть, вцепиться в него и так тряхнуть, чтоб у него зубы стукнулись. Да разве сейчас это сделаешь? Вон он идет себе спокойненько рядом с мастером и слушает, что Селезнев рассказывает. И Мазай внезапно остро почувствовал, что Бакланов навсегда ушел из-под его влияния: если на первых порах уважал, затем просто боялся, то сейчас у Егора не осталось ни того, ни другого. Он, видимо, считает, что и доверять Мазаю нельзя и дружить с ним не стоит. Вообще Бакланов совсем жутаевцем стал.

До Мазая донесся веселый голос Жутаева.

«Ничего, — подумал Мазай, — тут ваша взяла: вас двое, а я один. Вернемся в ремесленное — другая песня будет». Хотя он и пытался подбодрить себя, но веселей от этого не стало. Он побрел один. Немного погодя Жутаев и Бакланов пошли вдвоем, а Селезнев отстал от ребят и стал поджидать Мазая.

«Видно, шею мне хочет мылить, — с неприязнью подумал Мазай. — Ну-ну, давай! Наваливайтесь все сразу».

— Почему один плетешься? Может, устал? — спросил Селезнев, когда Мазай подошел к нему.

— Нет, не устал. Просто так.

Селезнев заглянул ему в глаза:

— Или на сердце неспокойно?

— Почему вы так думаете?

— Не скрывай, вижу. Ничего, Мазай, не расстраивайся. С кем такое не случается! Расплавленный металл— вещь серьезная, к нему люди постепенно привыкают. В панику не бросайся. Привыкнешь и ты.

— Товарищ мастер, да я и сейчас не боюсь! Вот теперь стараюсь вспомнить, как все вышло… а вроде и вспоминать нечего. Вот вы, может, думаете, что я неправду говорю…

— Ничего такого я не думаю. Да дело совсем и не в этом. По-моему, не тем ты занимаешься. Постарайся лучше запомнить, как плохо чувствует себя человек, если подвел товарищей. И еще запомни святое правило: в трудную минуту не о себе надо думать, а о товарищах. Так-то. А ты о них частенько забываешь…

Мазай хотел что-то возразить, но Селезнев перевел разговор на другую тему:

— Хорошо, что вы управились с главными делами. Есть приказ директора — всей бригаде вернуться в училище. Я уеду сегодня ночью, а вы следом за мной денька через два.

У Бакланова ужинать не садились— ждали Селезнева. Дедушка Кузьма, нацепив на самый кончик носа очки, читал газету. Анна Кузьминична пристроилась у краешка стола, уставленного тарелками, делала в дневнике записи о работе молочно-товарной фермы за день. Егор то и дело выходил в сени и, приоткрыв наружную дверь, выглядывал — не покажется ли у калитки знакомая фигура. Но там — никого. Егор возвращался в избу, садился у окна и, прильнув к стеклу, снова смотрел во двор. Дедушка Кузьма внимательно следил за внуком, изредка взглядывал на Анну и слегка покачивал головой, словно желая оказать: трудновато приходится парню. Егору действительно было не по себе… Он и ждал прихода мастера, очень ждал, и в то же время боялся: а вдруг Селезнев расскажет о нем такое, что никак не порадует ни мать, ни деда?

— Ты брось эту самую беготню взад-вперед! — сказал наконец дедушка Кузьма, когда Егор снова пошел к двери. — Нечего мотаться из стороны в сторону, будто маятник. Если не сидится в избе, оделся бы да вышел к воротам. Там, глядишь, и встретил бы человека. А это что — мечется сюда-туда, как оглашенный!

— А я вроде как и не мечусь.

— Вроде… Ты слушай, когда тебе толком говорят.

Егор вопросительно взглянул на мать:

— Пойду?

— Иди, тут ничего плохого нет, — поддержала она деда. — Селезнев по должности мастер, но для тебя все равно что учитель. А учителя всегда надо встречать с почетом. Иди.

В дверь постучали. Егор опрометью бросился в сени, и уже оттуда послышались его слова:

— Проходите, товарищ мастер! Вот сюда проходите. В избу. У нас все дома.

У порога Селезнева встретили дедушка Кузьма и Анна Кузьминична:

— А мы уж заждались вас! Обрадовались-то как, когда Егор сказал, что вечерком зайдете! Это, Дмитрий Гордеевич, мой батя. Вот сюда проходите, за стол. Поужинаем вместе.

— Посидеть вместе с вами — с охотой, а вот насчет ужина — благодарствуйте. Только-только от стола,

Но дедушка Кузьма запротестовал:

— Нет, нет, вы обидите, ежели не отведаете нашего хлеба-соли! По нашему обычаю так положено. Сколько осилите, столько и вашего. Не обижайте хозяев.

Дедушка Кузьма так настойчиво приглашал к столу, что Селезнев наконец сдался. Но когда старик палил и пододвинул ему рюмку, Селезнев решительно отказался:

— Душа не принимает. Не обижайтесь. Больше полвека прожил, а так и не привык к сивухе. Не нравится. А зачем против воли пить? Чаёк — дело другое. Вы извините, что вмешиваюсь, но и внуку зря рюмочку поставили. Правда, Егор? (Егор покраснел и молча кивнул головой.) В училище на этот счет очень строго. Запрещается употреблять спиртное.