Альберт Лиханов - Крёсна

Тут надо заметить, что Анна Николаевна в другие смены не работала. Все предметы, которые предполагала начальная школа, вела она сама, так что пяти уроков каждый день, которые ей причитались, было не то чтобы достаточно, а сверх головы. К тому же, напомню, она была старушкой.

В общем, двоек Анна Николаевна не ставила вообще, а тройки очень редко — и не подумайте, что в этом было ее лукавство, упаси боже! Точнее сказать, двойки и тройки она ставила, но не в журнале — замечу для полной ясности, что дневников в начальной школе военной поры не было вовсе и в конце четверти оценки выставляли в отдельные листочки с иностранным именем «табель». Может, это в нашей школе не было, а в других были — не знаю. Только после пятого класса, в мужской школе, появился у меня дневник, так что в нашем школярском младенчестве все отметки скапливались в тетрадках, порой настоящих, а кое у кого, напоминаю, сшитых из газетных листов, и в них гуляла-бродила кровавыми пометами учительских красных чернил наша детская работа: исправленные буквы, истерзанные цифры, подчеркнутые слова, а в конце, как приговор, красные же отметки.

Было бы полной неправдой сказать, что мы их не страшились. Еще как! Кому хочется плестись понуро позади всех? Но Анна Николаевна и не давала плестись.

Вот что она выдумала. Тройку или даже двойку в тетрадь ставила. Но в журнале — только точку, да и то карандашиком. Таких точечников она все-таки оставляла после уроков, но раз класс занимала следующая смена, вела их в учительскую.

Учительская! Ого-го! Пусть там старушки-учительницы на перемене чай даже пьют, а все равно неудобно, будто бы немножечко в зубном кабинете. Тут, конечно, бормашины нет, рот открыть не велят

— скорее, велят рот закрыть, ушами не хлопать и быть предельно собранным, внимательным, четким, ведь Анна Николаевна тебе свое личное время отдает. Чаще всего, конечно же, она оставляла в учительской ребят, у которых арифметика хромала. Берет тетрадку, объясняет, в чем ошибка, какое правило надо вспомнить, на отдельном листке пишет, как правильно похожую задачу решить. Спрашивает: ты понял? Если не понял, еще раз повторит и еще. Дает задачу, предлагает: реши. Ты решаешь. Если правильно, ставит отметку. Потом еще задачу дает. Снова ставит отметку, если решил. Но — обратите внимание — в твоей тетрадке.

Однако только этого учительнице мало. Она задает задачку из прошлого, недельной давности. Еще одну — месячной давности. Еще одну — снова свежую, где запутался. Ежели все идет гладко, не жалея ставит хорошие отметки, например, четверки. Даже после двоек четверку поставит, не побоится. Однако никогда не поставит пятерку после двойки. И мы не ворчим, соглашаемся: это уж было бы слишком.

После таких занятий Анна Николаевна тебя отпускала. Если оставляла группу, того, кто соображал быстрей и увереннее повторял задачки старые и разбирался в новых, отпускала раньше, а другие оставались. Бывало, всех троих-четверых-шестерых экзаменовала вдоль и поперек и не отпускала никого, если даже один не понимал.

Всей кучкой сидели полчаса-час и вздыхали хором, с радостью, когда этот последний, наконец, допер, как надо решать. Зато все из школы выскакивали радостные, не очень-то, конечно, разбираясь, что в этой радости есть некая солидарность с победителем, еще пять минут назад казавшимся побежденным, — ведь кто знает, завтра таким можешь оказаться и ты, и как славно, что ты будешь не один, как не оказался им сегодняшний отставалец.

Испытание учительской надо было непременно попробовать на себе, хотя и не всем, особенно девчонкам, это требовалось. После учительской ты понимал, что у тебя все в порядке. Анна Николаевна, даже не очень-то вглядываясь в тебя, разбиралась в тебе будто какой доктор — запросто выясняла, чего ты не знал или забыл, и повторяла нужное. Да она и была доктором: выясняла твое нездоровье в арифметике. Или в правилах русского языка. Она не запускала наши болезни — вот что, и лечила их, пока они незначительны и не доставляют больших неприятностей.

Был у нее еще один прием: к больным или, скажем лучше, заболевающим она прикрепляла здоровых. В нашем тридцатидушном классе у нее было, самое малое, пять круглых, без дураков, отличников. Точнее-то, конечно, отличниц. И вот она велела им сегодня, например, идти на помощь товарищу. Домой. Как сами выучат уроки, так и идти.

Это был, доложу вам, еще тот приемчик. Девчонки-отличницы смотрят победительно, даже, кажется, облизываются, будто какие овчарки, а те, к кому они должны заявиться после уроков, бледнеют и отговариваются, как могут: я, мол, сегодня на рынок за молоком пойду и меня не будет, или еще про поликлинику соврут. Тогда Анна Николаевна, чуть улыбаясь и не глядя в сторону врунов, говорит:

— Ох, я вижу, мне самой придется к вам в гости зайти.

Лучше уж тогда не рыпаться, а согласиться на отличниц, тут хоть можно дома как-нибудь объясниться: дескать, мы вместе уроки учим! Хорошо девчонка с девчонкой, а если отличница к мальчишке явится, кто в это поверит, во-первых? А во-вторых, если соседские пацаны засекут, еще и дразнить станут, не приведи господи!

Анна Николаевна, конечно, приходила и домой кое к кому, но по другим делам, да об этом позже.

Пока же хочу сказать, что дополнительные занятия в учительской не после того образовались, как Анна Николаевна орден получила, а гораздо раньше. Да честно говоря, они были всегда, начиная со второго класса. А вот после ордена-то Анна Николаевна наша необыкновенная выдумала кое-что поинтереснее.

Но для этого надо вернуться в ночное зимнее утро, когда на партах уже зажжены керосиновые коптилки с самодельными фитилями и редкие свечи.

Дверь привычно распахнулась, и на пороге — сверкающая огнем керосиновая лампа на уровне лица учительницы, так что кажется, у лампы есть ноги и она пришла к нам сама посветить своим светом.

Анна Николаевна повернулась, сделала шаги к столу, поставила лампу на него, и волшебство почти исчезло, хотя осталась полутемная пещера класса, усыпанная почти тридцатью живыми огоньками. Наверное, со стороны мы походили на язычников, которые собрались помолиться своим древним богам. А еще мы походили на звездное небо, если постараться себе это представить: учительская лампа — это луна, а наши огоньки — это звезды.

— Сегодня, — сказала Анна Николаевна, — мы истратим десять минут урока совсем на другие занятия. Дежурный мне поможет.

Дежурным был Вовка Крошкин, круглоголовый мой добрый дружбан. Он нес зеленую эмалированную кружку с розоватой водой — как выяснилось потом, это был слабый раствор марганцовки — и следовал за Анной Николаевной. Про розовый цвет мы узнавали потом, ведь дежурить-то каждому приходилось. Учительница двигалась по рядам, и в одной руке у нее была небольшая, в общем-то, картонная коробочка, в другой же — блестящая старинная серебряная ложечка. Учительница захватывала ложечкой круглую бусинку, велела открыть рот тому, перед кем останавливалась. И требовала: