Вильям Александров - Странный гость

— А если он утонет?

— Как утонет?

— Очень просто, возьмет и утонет. Я ведь не видела, как он плавает.

— А ты бы спросила.

— Спрашивала, он говорит — не утону, не бойся. А я боюсь.

Он опять погладил меня по голове, улыбнулся.

— Надеюсь, этого не случится.

— Я тоже надеюсь, — говорю, — а все-таки… Вот увижу, как он плавает, тогда, пожалуйста, пусть идет, куда хочет!

Отец притянул меня к себе, поцеловал в голову. А я подумала, что Валерия никто вот так не поцелует, и сразу моя обида прошла.

Скоро будет вечер в третьем корпусе, очередное заседание нашего клуба «Бригантина», и на этом вечере Алена будет читать своп стихи. Это отец придумал, я знаю. После топ истории, когда она есть отказалась, и мама целую ночь возле нее дежурила, отец долго ходил сумрачный, потом сказал, что ему надо на день съездить в Москву. Как мы ни допытывались, он ничего объяснять не стал, сказал, что вернется в пятницу или субботу, и в среду уехал утренним поездом. От нас до Москвы сутки езды, значит, в четверг утром он был на месте. А в пятницу позвонил, веселый такой, «казал, что все в порядке, поездка удалась, вернется в воскресенье. Он приехал радостный, привез мне и Валерию польские джинсы и еще две коробки зефира в шоколаде, который я очень люблю. И тут же послал меня на почту за газетами. Я никак не могла понять, зачем это нужно, нам ведь и та к приносят их каждый день, но он сказал, что выдаст зефир только после того, как я принесу газету.

Я помчалась на почту, она недалеко, рядом с санаторием, но там пришлось ждать, они еще только сортировали письма, я им помогла, потом забрала все наши газеты и одно письмо, адресованное отцу, они мне дали. На обратном пути я стала просматривать газеты, думаю — ведь недаром он меня послал, что-то, наверное, есть про наш санаторий, но ничего не нашла, потом письмо посмотрела, оно было, кажется, от матери Валерия. Когда принесла, они все трое уже сидели за столом, ждали меня, а посредине лежала рас крытая коробка зефира.

Отец сразу взял письмо, только глянул на конверт и положил в карман не читая. И тут же достал из пачки газет «Пионерскую правду», развернул, затем посмотрел четвертую страницу и радостно хлопнул по ней ладонью: Вот, смотрите!

Мы стали смотреть и увидели, что это «Литературная страница», и в одном месте написано «Стихи Аллы Звонаревой», а под этим мелкими буквами напечатано, что, хотя Алла прикована к постели, она учится в шестом классе и пишет стихи. И дальше напечатано три ее стихотворения:, «Море», «Я с вами» и «Когда приходит вечер…»

— Читай вслух, — попросил отец.

И я стала читать. Первое стихотворение про море, про то, как оно шумит рядом, то тихо плещется, то грохочет, то совсем замирает. И хотя выйти к нему нельзя и даже увидеть его нельзя, день и ночь слышишь, как оно дышит рядом, и от этого легче становится, и жить хочется, и веришь во все хорошее. Второе — про то, что каждый день слышишь по радио, как живут ребята в разных краях огромной страны, как они ходят в походы, занимаются спортом, жгут пионерские костры; я давно не видела пионерского костра, — говорит Алена, — не ходила по лесу, не переплывала реку, по я с вами, ребята, каждый день, каждый час: пою ваши песни, а значит, я с вами. Третье стихотворение я запомнила, оно, как песня, запоминается сразу:

У меня голос задрожал, когда я читала последние строчки, я еле сдержалась, чтоб не зареветь, а когда посмотрела на них, увидела, что с ними происходит то же самое, мне показалось, что даже Валерия проняло. Правда, он тут же встал, подошел к окну, а когда обернулся, на лице его играла кривая улыбочка.

— И вы для этого ездили? — он ткнул пальцем в газету.

Да, Валерий, для этого, — сказал отец. — Стихи я давно послал, они ответили, что выбрали три стихотворения, постараются напечатать. А тут вот такое дело, я решил, что ждать больше нельзя, поехал, и, как видишь, — пошли навстречу.

— Коля, ты молодец, — сказала мама, — просто молодец. Дай я тебя поцелую.

И я! — я подбежала к отцу с другой стороны, обняла его за шею. — Папа, я тебя очень люблю!

— Погодите, — он ласково отвел наши руки, не спуская глаз с Валерия. — А ты считаешь, не надо было этого делать?

— Конечно!

— Почему?

— А что это даст?

— Это очень много даст, Валерий, — сказала мама. — Увидеть свои стихи, напечатанными в газете, — большая радость для любого человека, а для больного, прикованного к постели, — радость вдвойне.

Радость па полчаса? — он пожал плечами и усмехнулся. — Ведь это обман!

— Почему?

Вы же сами говорили, что ей еще долго лежать!

— Да, говорил.

— А что она пишет, вы видите? Она же надеется, что скоро встанет.

— Так это же очень хорошо, что надеется, Лера, — мама пристально смотрела на него, говорила со всей силой убежденности, — отнять у больного надежду — значит отнять у него все!

— Значит, обманывать?!

— Погоди, — сказал отец, — прежде всего никакого обмана здесь нет. Врачи уверены: она поднимется и будет здорова. А что касается сроков, так этого точно никто сказать заранее не может. У одного процесс затихает быстрее, у другого медленней… Алена это знает.

— Чего же она сказала, что хочет умереть?

— Ну, это бывает. Бывают минуты отчаяния, человеку кажется, что все потеряно, что больше ничего хорошего в жизни не будет… — отец расправил газету, разгладил ее на столе, — но, как видишь, это не так… Даже у человека, прикованного к постели, могут быть свои радости и даже счастье.

— Счастье?!

— Да, счастье. Ты полагаешь, Николай Островский…

— Так я и знал, что вы сейчас про него скажете.

— Скажу, правильно.

— Не надо, в школе наслушался. Все я знаю — что он книги писал, что ему письма писали, что все хотели быть похожими на него. Вот только честно, как вы думаете, если бы ему сказали: встанешь, будешь видеть, будешь таким, как все, но книг писать не будешь, — что бы он выбрал, по-вашему?

Конечно, встать. И двигаться.

Ну, вот. А вы говорите — счастье!

Валерий с торжеством посмотрел на отца, потом на нас с мамой. Он, видно, считал, что загнал отца в тупик, и был очень доволен.

Но отец не сдавался.

— Так разве ж я говорю, что быть парализованным и слепым это счастье? Это большое несчастье, даже трагедия, особенно для такого человека, каким был Островский. Я говорю, что настоящий человек в любом положении находит возможность быть полезным людям. Он нашел и этим был счастлив.