Айбек - Детство (Повесть)

— Подлецы! Бессовестные! Мерзавцы! Расходитесь, прячьтесь по своим норам, иначе сейчас же полицию вы-: зову!

— Да хоть вешай! — кричит кто-то из толпы. — Жизни нет от вашего тиранства. Где у вас стыд? Есть ли у вас хоть капля совести?!

— Горе нам! До погибели довел нас Николай! Жизни нет от тиранов-чиновников! — кричат женщины, проклиная баев, купцов и их приспешников элликбаши.

Элликбаши орет на женщин, но те и не думают уступать:

— Не дадим своих сыновей!

— Сам иди, сгореть твоей могиле!

— Беднякам хватит мучений, какие они испытывают здесь! На тыловые работы пусть идут сынки богачей!

— Да-да! Пусть богачи идут!

Элликбаши кричит, багровея от гнева:

— Прочь отсюда, бесстыжие! Отправляйтесь и сидите по домам!

Такие споры и смута идут в каждом квартале каждой из четырех частей Ташкента. Весь город охвачен пламенем народного гнева. Всколыхнулись и все города Средней Азии, все кишлаки. Об этом мне приходится слышать от взрослых.

Народ складывает об элликбаши едкие частушки.

Ташкент содрогается, словно огнедышащая гора, в кратере которой уже клокочет лава, и гнев внезапно прорывается.

Рано утром я пошел к Балянд-мечети купить клевера. На перекрестке необычный шум, суматоха. Из Шейханта-ура, Себзара, Кукчи, направляясь в сторону Алмазара, текут возбужденные толпы народа. Вместе с мужчинами, проклиная белого царя, с плачем, с воплями идут женщины.

Кое-как выпросив у лавочника, торопливо закрывавшего свою лавку, четыре снопа клевера, я вскидываю их на спину и бегу домой. Швыряю клевер в ясли и тут же стремглав бросаюсь к калитке. Мать, стиравшая во дворе, кричит мне вслед:

— Куда ты, шальной! Из-под коня убрал бы!

Даже не обернувшись на оклик, я выбегаю на улицу.

То вприпрыжку, то быстрым шагом вместе с народом я добираюсь до полицейского участка на Алмазаре. Здесь уже много народу. Толпа бурлит. Цепляясь за окрашенную в зеленое ограду, окружавшую двор и сад участка, люди гневно выкрикивают:

— Проклятые тираны! Не дадим сыновей!

— Сгинуть Николаю, довольно мы терпели от него!

Перемежающиеся с воплями проклятья женщин, брань мужчин грозным валом возмущения вздымаются у ограды полицейского участка.

В окнах, в дверях канцелярии мелькают бледные, искаженные страхом физиономии миршабов.

— Прочь, безумцы! Прочь, проклятые! — кричат миршабы.

На них никто не обращает внимания. Толпа мужчин и женщин с яростным ревом раскачивает ограду. С треском валит ее, врывается на просторный двор участка. В окна летят камни. Напуганные миршабы прячутся и стреляют из укрытия. Толпа подается назад, но уже в следующую минуту, охваченная гневом и яростью, снова рвется вперед. Двор участка кипит, как огромный котел. Женщины в старых рваных паранджах, запыленные с головы до ног, многие с отброшенными сетками чачванов, с открытыми лицами, не отстают от мужчин.

— Отступники! Предатели!

— Смерть белому царю!

— Бей тиранов!

Известный своей жестокостью полицмейстер Мочалов, открыв дверь, выходит наружу, но при виде разъяренной толпы, бледнеет, пятится назад и захлопывает за собой дверь.

Жители старого города хорошо знали Мочалова. Он статен и широк в плечах, у него пышные усы, но выражение багрового лица полицмейстера желчно, сурово, даже свирепо. Когда Мочалов проходил по улицам, все — стар и мал, лавочники, купцы и чайханщики, словом, каждый встречный со страхом и трепетом спешил приветствовать его саламом. Если кто по неведению или просто потому, что не заметил, своевременно не поприветствует его, он сейчас же обрушится на «виновного» с плетью, сопровождая расправу самой непристойной бранью. А на расправы он был непревзойденным мастером, и плеть всегда носил с собой особую, с длинным тонким хвостом. Я сам хорошо знал Мочалова и, когда встречал на улице, замирал на мгновенье и торопливо бормотал «салам!», а в душе отпускал в его адрес крепкое ругательство.

Возмущение толпы нарастало с каждой минутой. На канцелярию участка рушилась туча камней, были выбиты все окна. Вдруг со стороны нового города внезапно появился отряд конных казаков. Обнажив клинки, казаки внезапно врезались в толпу. Загремели выстрелы. Послышались вопли и проклятья женщин, брань и яростные выкрики мужчин. Многие были сбиты с ног, ранены, убиты. У кое-кого из джигитов заблестели в руках ножи, но что они могли сделать? Плотная до этого толпа распалась. Плача то ли от страха, то ли от бессильной ярости, я вместе с народом отступаю из сада полицейского участка.

Дома я подробно рассказываю обо всем виденном бабушке, матери, соседям. Среди жителей квартала только и разговоров, что об этом страшном событии. Все переживают, все в тревоге. Носятся слухи один страшнее другого. Говорили, будто губернатор по телеграфу просил у царя разрешения «потопить в крови сартов, сжечь старый город, превратив его в груду пепла».

Из-за дувала показывается голова тети Рохат.

— Гаффар-ака только что принес с улицы новость. Говорят, Ташкент будут обстреливать из пушек. Пропали мы, что будем делать?

Бабушка лежит на постели, устроенной на террасе, у нее паралич.

— Было бы лучше уехать нам куда-нибудь за город, — говорит она матери, — да на чем переедешь и чем кормиться там станешь. Родственники примут ли, не примут. И я вот слегла. Так что если даже Ташкент гореть будет, сидеть нам дома, куда денешься…

— А, что будет, то будет! — говорит мать. — Неужели власти из-за этой вспышки сожгут такой большой город?!

— Угроза велика, — говорит Сара Длинная, сидящая у изголовья бабушки. — Купцы, пузатые баи на арбах, на извозчиках, бегут в свои загородные усадьбы, а беднякам трудно, ой как трудно! Огню ли будет предан Ташкент, земля ли его поглотит, нам сидеть тут и покорно ждать своей участи.

— Да-да, от того, что суждено, не уйдешь и не убежишь, — говорит старуха соседка.

Они долго горюют, потом соседки одна по одной расходятся по домам.

Вечером я побывал на перекрестке. Народу здесь заметно меньше против обычного, открыты лишь немногие лавки. Но глухой Юсуп спокойно торговал клевером.

Откуда-то подбежал запыхавшийся Тургун.

— Тебя не было, Мусабай, большой переполох получился!

— Эхе! Да я в самый разгар бунта был там. Тебя искал и не нашел.