Захар Прилепин - Допрос

— Эй! — позвал Новиков его.

Поначалу весло было близко, Новиков начал подгребать к нему руками, попытка едва не стала успешной… но тут из верхнего кармана куртки юркнул в воду мобильный, чёрт знает зачем взятый с собой. Некоторое время Новиков его видел, потом он резко ушёл в тёмную воду.

Дальше река пошла вширь, течение подхватило лодку в одну сторону, весло заскользило куда-то вправо…

Новиков кинулся к рюкзаку, вздёрнул его на дыбы, полез зачем-то внутрь, — ему казалось, что там может быть спасенье — сразу схватился за топор, неловко попытался его извлечь наружу и распахал руку остриём.

Попробовал, как дурак, то ли подцепить топором уплывающее весло, то ли подгрести к нему, используя топор вместо весла.

Всё оказалось безуспешным.

Кровь сочилась и растворялась в воде.

Новиков от бессилия и обидной боли кинул топором в сторону весла. Едва не выпал сам, зато качнул лодку, и завалившийся рюкзак щедро высыпал всё, что там хозяйской рукой Новикова было навалено сверху: тушёнку, сгущёнку, отцовский бинокль, сковородку с ложкой и эту, подстилку, чтоб не застудить придатки — она единственная не утонула и поплыла куда-то вослед за веслом.

Поразмыслив, Новиков раскрыл рюкзак пошире, и начал приносить жертву богам этой реки.

Посолил воду, посластил, насыпал чаю с макаронами, бережно запустил кастрюлю, но она отчего-то не поплыла, а сразу чавкнула водой и бочком пошла в гости к биноклю.

— Где тут моя персидская княжна прячется? — хрипло, вслух — чтоб не расплакаться, спрашивал Новиков, запуская руку в рюкзак поглубже, — Княжну тоже надо утопить.

Княжны не было.

Нашёл в кармане куртки какие-то клочки — оказалось материнское письмо. Вытряхнул и его. Клочки поплыли, набухая и тяжелея.

Новиков достал отцовский нож, и некоторое время разглядывал свои вены на левой руке, одновременно слизывая кровь с правой.

— Все норовят в ванную залезть, а мы в реке сейчас вскроемся… — сказал Новиков ласково.

— Что, напугались? — спросил неизвестно кого, бесновато глядя по сторонам.

Повертел ещё нож в руках и резко забросил его в воду.

Лёг на дно лодки и поплыл.

Дед напоил Новикова самогоном.

Новиков наврал ему, что перевернулся, и выплыл потом.

На самом деле, лодка причалила сама, через несколько минут. Весло тоже прибило к берегу. Новиков притащил лодку обратно к деду, распевая по дороге «А я еду… а я еду… за туманом…»

Очень надеялся, что дед не станет смеяться, но деду вообще было всё равно.

— Деталь мою тоже утопил? — только спросил он, когда уже сидели за столом.

— Деталь? — Новиков начал шарить по карманам, и тут же, в джинсах, нашёл.

— Дай-ка, — сказал дед, — Я сам отцу отдам. Он же ж приедет в сентябре?

Новиков кивнул и ещё выпил рюмку.

— Щуку что ль поймал за хвост? — спросил дед, кивая на кровоточащую руку Новикова.

Новиков снова кивнул, и снова налил.

К ночи был совсем хорош.

Откуда-то заявился котёнок, вспрыгнул сначала на колени к Новикову, потом перебрался на стол, ходил там между ложек и тарелок. Принюхался к рюмке и дёрнулся маленькой своей башкой, словно там обнаружился пылающий уголь.

— Мир разваливается на куски, дед, — сказал Новиков громко, но деда нигде не было, он куда-то исчез.

Новиков поискал собеседника и повторил:

— Мир разваливается на куски, кот.

Котёнок полез в сковородку и, выхватив кусок картошки, начал есть её прямо на столе, иногда, не без наглецы в глазах, озираясь.

— Вкусно жить, котейка? — спросил Новиков, — А знаешь, как больно, когда бутылкой по лицу? — тут он взял пустую пластиковую бутылку из-под несусветного какого-то лимонада со стола, и начал размахивать ей по-над кошачьей головой. Котёнок присел, но, скорей, от удивления, нежели от страха.

— А может, это я, человека убил, котейка? — заглядывая под стол, допрашивал всё-таки сбежавшее животное Новиков, — За что это всё мне — должно ведь быть какое-то объяснение? Может, это действительно я? Потому что, если это я убил — тогда мне будет легче жить! Гораздо легче, чем сейчас!

— Ты с кем тут? — спросил дедок, заходя.

Новиков оглянулся, и только здесь вспомнил, как наврал деду о том, что перевернул лодку — а сам-то пришёл сухой. И стало так противно от самого себя.

— Я уже сплю, дед, — ответил он.

Утром уехал в город на электричке — с дедом не пришлось прощаться, его вообще не было дома. Ни его, ни котёнка.

«Что, опять домой? — расспрашивал себя Новиков, — Какой уже день, пятый? — из дома, домой, из дома, домой, из дома, домой… Сходил бы ещё куда-нибудь? В сауну там, например? Нет? Противно? Какой ты щепетильный. И ударить опера монтировкой по голове у подъезда противно — и принять его дар тоже не хочешь. Гарика тогда навести, урони его наземь, он всё равно уже спился — не будет у него силы тебе ответить, попрыгаешь на его спине всласть. Потому что если Гарика не победить однажды и вовремя — есть шанс, что он вернётся снова. Тоже тошно? Куда ж тебя отправить, дружок? За туманом ты уже съездил, — приветствую опалённого ночными кострами, романтика, геолога и чудака. Сходи, что ли, теперь в детдом, скажи, что хочешь усыновить ребёнка. А? Не дадут тебе? Правильно, и я б не дал. В армию? Поздно? А чего ж ты, когда было рано, не сходил? Ну, в больницу иди, скажи, что хочешь быть нянькой и ухаживать за лежачими и брошенными. Как ты сказал? Брезгуешь? А собой не брезгуешь? Я бы брезговал на твоём месте. Меня б рвало от самого себя. Сдай кровь хотя бы? Нет? Больно? Ну, в собачий приют иди! Я не знаю, зачем. Иди зачем-нибудь. Полаешь там, повоешь».

— Отцепись от меня! — вдруг крикнул Новиков, влепив правым кулаком по правому колену, а левым — по левому.

Пассажиры сначала посмотрели на него, а потом отвернулись.

Правая рука затекла, и когда Новиков, стыдясь пассажиров, начал потирать лицо, возникло ощущение, что у него только два пальца — мизинец и безымянный.

Дома громыхал, будто он подпрыгивал на столике и бил себя трубкой по чердаку, телефон.

Так он его и не вырвал всё-таки из стены.

Впервые за последнюю неделю Новиков не подумал, что — Ларка, а это была Ларка.

Ларка со своим голосом, то насмешливым, то воркующим, но даже когда воркующим — всегда готовым сорваться в насмешку или раздраженье. Ларка с отличной своей задницей, тёплой и мягкой как белый хлеб, которой она и делилась, как хлебом в несытый год с незадачливым соседом — ну, на, а то подохнешь ещё — хорони потом тебя. Ларка со своими ногтями, на которые она точно смотрела чаще, чем на Новикова, со своими губами, которые, уже в зеркальце, она разглядывала внимательней, чем Новикова, со своими ноздрями, которыми она часто принюхивалась к Новикову, как будто он на ночь спрятал под мышки по селёдке и забыл там. Ларка со своим всем образовалась в трубке и вскрикнула с ужасом и нежностью: