Леонид Нечаев - Ожидание друга, или признания подростка

Последовала, как пишут драматурги, немая сцена...

Меня, правда, класса этак с пятого девчонки уже почему-то не трогали. Сам я тоже избегал их.

Признаюсь, однако, в одном непостижимом факте. Едва ли не с четырех-пяти лет у меня по отношению к девчонкам возникло что-то похожее на чувство обиды, как будто я верил, что все они – добрые феи, а они обманули меня, оказавшись чуть ли не разбойниками. При всей моей оставшейся с младых ногтей предубежденности к девчонкам, при том, что мне был особенно отвратителен агрессивный эгоизм в них, созданиях, по какому-то странному моему убеждению, особенных, стоило мне заглядеться в Наталкины темные мягкие глаза или в зеленые злые, но все же красивые глаза Оксаны, как я чувствовал, что у девчонок этих есть и надо мной какая-то таинственная, жгучая власть.

Я обрадовался их приходу. Все-таки через неделю-другую начинаешь скучать по классу.

"Ну, как ты?" – спросили они. "Ничего! – бодро ответил я. – Выздоравливаю. Павленко мне уроки носит..."

Я очень обрадовался их приходу, так как Лукьянова и Павленко бывали от себя, а это посещение было от класса. Я усиленно приглашал девочек пройти в гостиную, но они дальше прихожей не пошли. Я думал, что они стесняются, но оказалось, что они спешат. Кто-то сказал, что у меня есть старый телефонный аппарат, вот они и пришли попросить его. "Он нам очень нужен! – страстно говорила Оксана. – Мы репетируем "Тимура и его команду", и без телефонного аппарата просто не обойтись... Понимаешь?"

Почувствовав предательскую слабость во всем теле, я прислонился спиной к стене. Оксана словно не понимала того, что происходит. Наталка же, казалось, прекрасно все сознавала. Или, глядя на меня, стала сознавать. Она смотрела на меня загадочным взглядом, как будто говорила: понимаю, но что поделаешь... "Ни у кого больше нет..." – произнесла она, опустив глаза. "Да, да... конечно... сейчас..." – засуетился я. Поковылял к чулану, отыскал старый черный аппарат с отработанной платой, вручил его Оксане. Уходя, Наталка задержалась в двери, спросила с некоторым колебанием: "К тебе приходит... Таня?.." – "Да", – ответил я. Помедлив еще некоторое время, она как-то странно глянула на меня, точно прощаясь со мной навсегда, и вышла, тихо притворив дверь...

Раны мои не на шутку разыгрались. На правой ноге рана уже квалифицировалась как ожог третьей степени. Врачи боялись за кость; мне грозила госпитализация. Вот уж поистине ахиллесова пята!

Не знаю, чем бы все кончилось, если бы мама не достала югославское желе, в которое входил экстракт из телячьей крови. От этого желе раны буквально на третий день стали подсыхать и затягиваться. Вскоре я начал ходить в школу, правда, в шлепанцах.

Более всего меня волновала предстоящая встреча с Восцыным. Увидев меня, он весь на мгновение сжался, метнул испуганный взгляд на мои ноги. Меня сразу окружили, засыпали вопросами, шутками. Восцын стоял в стороне, напряженно прислушиваясь к тому, что отвечал я. Услышав, что я случайно попал в костер, он тотчас повеселел, будто его отпустило, забегал, как ни в чем не бывало. Только, пожалуй, слишком уж возбужденно двигался и разговаривал он... А на перемене остановился с ребятами неподалеку от меня и произнес нарочито громко: "Подумаешь – ожог! Там и страшного-то ничего не было..." Лукьянова тоже слышала это. Я видел, как забилась у нее на шее жилка. С гневом смотрела она на меня, а я взглядом умолял ее сдержаться.

Потом, после уроков, тихо приблизившись ко мне и идя со мной рядом, она говорила: "Я с ума сойду от всего этого!.. Этот негодяй позавидовал тебе, своей жертве..." – "Таня, Таня! – шептал я. – Не надо!" Я вобрал голову в плечи и, как мог, заторопился, словно хотел убежать от нее, от того, что она говорила. "Да, он позавидовал радости, с какой тебя встретили, славе, какую создали тебе ожоги, даже любопытству, какое вызывают у всех твои несчастные шлепанцы!.. И он... он еще посягнул... он поднял руку на самое твое страдание!" Она остановилась, отвернулась. Подошла к ограде, прижалась лицом к железным прутьям. "Таня! Тут не то... Тут другое... – шептал я, стоя у нее за спиной. – Он совесть свою заговаривал..." Таня отстранилась от прутьев ограды, сказала с неожиданной грустью: "Вот... Всегда ты на сияющей вершине. А я... – Таня слабо улыбнулась. Затем произнесла с бесстрашием, на которое была способна только она: – Я глаз с тебя не свожу. Наталка говорит, что я... Впрочем, она не то говорит. Я не знаю, что со мной происходит. Я и восхищаюсь тобой и жалею тебя... Когда я видела сегодня тебя, такого худенького и бледненького, в классе и в коридоре и когда шла за тобой от самой школы и видела твою одинокую фигурку, видела, как старательно и радостно ты шел, и видела эти невозможные твои шлепанцы, сердце мое разрывалось от жалости..."

И тут она произнесла: "И я подумала, что, кроме меня, у тебя никого нет..."

Земля подо мной покачнулась, и я бросился бежать. Резкая боль в пятке не давала мне мчаться изо всех сил, но я бежал, как мог.

"Саша, Саша!.."

Я убегал от нее, шепча самому себе: "Нельзя!.. Это нельзя..." Горько мне было шептать это, но я все повторял и повторял: "Нельзя..."

У меня были на то причины.

И все-таки мне хотелось, чтобы меня любили. Порой мне казалось, будто мне хочется, чтобы меня любили все, что это и есть мое заветное. Вот о чем я мечтал в жалком моем положении!

Наверно, это и было причиной многих моих страданий.

Впрочем, из последующих моих записей кое-что прояснится.

Если бы меня спросили, что составляет главное занятие моей жизни, я бы ответил: думание. Когда я говорил о своем думании Наталке, она неизменно отвечала: "Не воображай!" Родителей моя серьезность и задумчивость настораживала. Они пугались, когда я задумывался, как пугались при виде моих немытых рук за обедом. "Опять напустил на себя халимондру. Чтоб больше этого не было!" – говорил мне папа, когда мама просила его поговорить со мной. Я думал не ради развлечения или любопытства, а ради спасения. Думание было тяжким трудом.

Нередко задавался я вопросом: уважаю ли я себя? Требую от какого-то там красавчика Вити Сенина быть идеалом, а сам ведь не идеал! Но однажды я честно ответил себе: "Если и уважаю, то лишь за то, что живу на пределе своих возможностей, и за то, что живу своим умом, своим трудом".

"Идеал, не идеал, – думал я, – не в этом дело; любят ведь не за одни оценки, не за одни подвиги и не одних лишь непогрешимых; главное – не требовать друг от друга невозможного. То есть, конечно, требовать совершенства, но требованием своим не тиранить друг друга..."

О, думание было для меня вовсе не отвлеченным умствованием! От него именно зависело, будет ли существовать мой мир или же он рухнет, и я окажусь среди развалин...