Ариф Сапаров - Битая карта

«Осматривайся, племяш, привыкай к рабочему нашему житьишку, — сказал дядюшка, потрепав Демьяна по плечу. — Гимназию обещать тебе не буду, силенок, видать, не хватит, а в реальное училище попробуем пристроить…»

Не вышло, однако, и с поступлением в реальное училище — отказали дать казенную стипендию. Тогда дядюшкины приятели взялись впихнуть Демьяна в заводскую контору, на должность конторского ученика. Как-никак, парнишка с образованием, из бывших гимназистов. Но и этой должности напрасно дожидались месяца два, пока не вышел окончательный отказ. Вакансии на конторские должности требовали щедрой подмазки соответствующего начальства.

Дядюшка Никеша ходил мрачный, неразговорчивый. На племянника посматривал с жалостью, сознавая себя кругом виноватым. Просьбу Демьяна взять его в ученики котельщика выслушал с хмурым неодобрением, хотя в душе-то, разумеется, понимал, что рано или поздно тем все и закончится.

С зимы начались трудовые университеты Демьяна.

Котельная мастерская завода, душная, насквозь прокопченная, с тяжелым несмолкающим грохотом, от которого ломило в ушах, была похожа на преисподнюю, какой изображают ее на лубочных пятикопеечных картинках. Еще бы сюда огромные сковороды с грешниками, рога бы господину мастеру на лоб вместо очков, да маленьких чертенят для полноты сходства, и вот тебе самая натуральная преисподняя, где вытягивают из людей последние силы.

Платили ученику пять целковых в месяц. Эта жалкая подачка, кстати, считалась благодеянием администрации, поскольку в других мастерских никакой платы вообще не полагалось: хочешь выучиться на токаря или на слесаря — будь доволен без денег.

Привыкал Демьян тяжело, как всякий новичок в котельной. К концу работы каменела, становясь чужой, поясница, переставали сжиматься отекшие пальцы. Рабочий день длился десять часов, домой возвращались затемно. Год спустя грянула беда.

Дядюшка Никеша по причине своей глухоты не расслышал предупреждающего свистка, угодил под колеса паровоза. Заботы о семействе легли на плечи его сыновей. Подставил свое плечо под общую ношу и Демьян, закончивший к тому времени ученичество.

Из лазарета для бедных дядюшка выписался с деревяшкой вместо ноги. Поглядел на сыновей, на племянника, встречавших его у ворот, хотел что-то сказать и не сказал ни слова, молча отвернулся. По морщинистому исхудавшему лицу текли крупные слезы.

Суровыми были житейские университеты Демьяна, — этого, конечно, отрицать не станешь. Зато и характер вызревал в них цельный, неподкупно прямой.

Четырнадцатилетним парнишкой принял он участие в массовой забастовке, всколыхнувшей трудовую Ригу. Дядюшка Никеша знал, что делает, рекомендуя партийным товарищам своего племянника. Шустрому подростку куда легче пронести нелегальную литературу мимо усиленных полицейских нарядов или незаметно обегать конспиративные квартиры, поддерживая связи руководителей забастовочного комитета. Попробуй-ка уследи за ним, быстроногим! Никаким ищейкам это не под силу.

Совсем еще зеленым юнцом впервые взялся он за винтовку, записавшись в отряд красногвардейцев. Воевал с немцами на подступах к Риге, охранял революционный порядок в городе, своими руками устанавливал Советскую власть.

Дальнейшая его судьба ничем не отличалась от судеб многих рабочих парней из слободки ремесленников.

Обычная была биография, только в необычное время. Дрался на колчаковском фронте, получил ранение, награжден почетным оружием Реввоенсовета. Месяца полтора провалялся в злейшем сыпняке, едва не помер. Полгода учился на краткосрочных курсах красных командиров, грудью защищал Петроград, доколачивал в Крыму барона Врангеля.

Под Шепетовкой, в несчастливые дни отступления, полоснул его саблей какой-то осатаневший от злобы офицерик. Насмерть, к счастью, не зарубил, не хватило, видать, твердости в ударе, но плечо с той поры будто чужое. Ноет, ноет, спасу нет от этого свербящего тоскливого нытья.

С братом Геннадием переписка у него что-то не заладилась. Неизвестно даже, кого в этом винить. Скорей всего, не было виноватых, просто ничего не получилось, да и не могло получиться.

По первости из Ростова-на-Дону приходили довольно частые послания. Генка сообщал про невеселое свое существование в доме богатого дядюшки. И без конца жаловался, в каждом почти письме. На злое одиночество, на неправедных учителей в гимназии, на хроническое отсутствие денег из-за феноменальной скупости дядюшки.

О чем было сообщать ему в ответ? Не станешь ведь расписывать котельную мастерскую, куда спешат они по утрам всем семейством. И про унылые будни слободки ремесленников с почти обязательными пьяными драками по воскресеньям что-то не хочется писать. Геннадию все это ни к чему, жизнь у него течет в другом измерении.

Дороги близнецов разошлись. Круто и, пожалуй, бесповоротно, навсегда. Каждый выбрал свою.

Первым почуял это Геннадий. Не сам, а с помощью сыновей дядюшки Кузьмы, двоюродных своих братцев. Раз подвели его под неприятное объяснение с дядюшкой, в другой раз подстроили головомойку. После этого было бы глупостью нарываться на новые неприятности. Пришлось, как это ни прискорбно, сокращать переписку с Ригой, а вскоре она и вовсе иссякла, подобно пересохшему летом ручейку.

Иные заботы одолевали Геннадия. Надо было приноровиться к порядкам у дядюшки Кузьмы. Нравятся они или не нравятся — никто об этом не спрашивал. Все равно крутись, выгадывай собственный интерес. Иначе сживут со света.

Возвратившись в Ростов-на-Дону, дядюшка Кузьма первым долгом собрал у себя в кабинете домочадцев. Хмуро представил племянника, весьма нелестно отозвался о незадачливом брате-самоубийце, после чего начал вдруг рассуждать про порядочность, про честь и бесчестие. В заключение, неожиданно распалившись, налетел на собственных сыновей. Лентяи оба, дармоеды, непочтительные и дерзкие свиньи. В сердцах пригрозил даже лишением прав на наследство. И зачем-то оглядывался при этом на дрожащего со страху Геннадия, будто давал понять сыновьям, к кому могут перейти его капиталы.

Это была излюбленная манера дядюшки Кузьмы. Всех он умел люто перессорить, затем назойливо мирил, затем снова разжигал исступленную вражду, находя в этом чередовании температур одному ему понятную радость.

Двоюродные братцы, как и следовало думать, дружно возненавидели Геннадия. С удовольствием пакостили конкуренту, наушничали, решились даже на «темную», избив с холодно рассчитанной жестокостью. Сперва он лишь плакал, спрятавшись подальше от людских глаз, молча переживал свои обиды, мечтал о сладостной мести, а потом и сам стал давать сдачи. Жизнь приучила его к нравам, царившим в доме дядюшки Кузьмы.