Яан Кросс - Окна в плитняковой стене

О господи! Бремени уже больше десяти, а мне в час на ногах быть, чтобы все приготовить успеть…

Радостно быть в движении!

Хорошо, что я велел Иоахима сзади к саням привязать!

Но, но, но-о! Что ты, спишь, что ли? В зубах полно овса, а ленишься! Ах вот как! Еще зыркаешь на меня круглым глазом сквозь гриву! Не смотри на меня! Я тебя не обижаю. Но-о! По-о-шел, пошел, пошел! Так, так, копыта уже не вязнут в снегу. Ну, теперь гони во весь дух! Но-о! Давай! Geradeaus! Galoppade! [34] Прямо! (нем.). Галопом! (франц.). Лети! Туда, к горизонту. Да, да, да-а! Прибавь ходу, чтобы ушами прясть некогда было! Радостно быть в движении!

Тащиться в санях с этим сонным Якобом — скука смертная! Двинем прямо, мы объедем Пайде прежде, чем Якоб догонит нас!

Какой унылый предрассветный час. А как прекрасно — все еще прекрасно, когда при быстрой скачке холод вдруг пронзит шубу и ёкнет сердце. Небо зеленовато-серое. Как в то декабрьское утро под Позеном в семьдесят третьем, когда мне принесли приказ повернуть дула и идти на восток, все на восток, на восток…

Иоахим, держи прямо! Туда, на шпиль Козеской церкви и на соломенные крыши села. Потом будет Паункюла, Арду, Ныммкюла, Поято [35] Pojatu (эст.) — бессыновная. … Какое дьявольское название. Но я-то ведь туда не поеду. Я направлюсь мимо новой церкви Анны, через город Пайде. Нам нет дела до деревни Поято… Ха-ха-ха-ха… Мы еще это докажем…

Какое-то поле там справа тянется до самого горизонта. Это — белое болото, оно кажется серым. А теперь там впереди занимается заря. Облака, как густой клубящийся дым артиллерийской стрельбы. А заря все пламенеет. Краснота разливается. Зарево растет. Прямо как пожар в Казани… Как в тот раз, когда они сказали, что я намеренно дал Пугачеву время полностью разграбить город, чтобы большей была добыча, которую я заграбастаю у него… Образ мыслей лизоблюдов… Тпруу! Здесь сугробы уже во всю ширину дороги. Иоахим, ты что, уже по самое брюхо увяз? Тяни, тяни! Вылезешь. Это из-за того, что здесь кладбищенская стена, сугробы такие высокие. Сможет ли Якоб за нами проехать? Сможет. Раз приказано. Ну что? Уже по грудь? Эй! Иоахим! Держи правее! Правее! Знаешь, что мы сделаем? Знает. Отлично знает! Вот именно! Теперь: Saute! Saute! Прыгай! Молодец! Вот мы и на стене. Что ты дрожишь, дурачок? Это ведь я тебя похвалил! Теперь пойдем вдоль сугроба по верху стены. Ха-ха-ха-ха! Крестьяне придут завтра в церковь и увидят: черт скакал по стене кладбища… Несомненно… Мужик во всякую ерунду верит. Ведь он верил, что Пугачев — Петр Третий. Это Емельян-то… Ему достаточно было раскрыть рот, чтобы и слепой понял — мужик. А мужик верил — император. Впрочем, какая там в сущности разница, мужик или император — мужик или генерал… Кроме того, разве русский мужик на самом деле верил слуху, что Пугачев — император? Едва ли. Верил настолько, насколько это нужно было его совести. Ни на йоту больше. Разве мужик на самом деле вообще во что-нибудь верит? Эх! Эстонский крестьянин там в этих рассыпанных по снегу деревнях под соломенными крышами, из которых, как кости, торчат стропила. Разве он верит? В то, что ему надлежит тянуть барщину на своего господина помещика и проливать кровь за государыню-императрицу, и тогда возлюбленный Иисус Христос отведет его за руку прямо в рай? Ха-ха-ха-ха. Во что он верит? В своих волов, на которых пашет. И в то, что у помещиков нужно воровать сколько сможешь, иначе не проживешь. Во что еще? По правде говоря: я и сам не знаю. Теперь я мало что о нем знаю. Давно я уже ничего о нем не знаю. В мой полк он попадает очень редко. Только случайно я узнаю, что был здешний человек. Когда нахожу его имя в списках убитых или околевших от холеры. Кроме того, ведь я — его помещик. Там, в Рыуге. Что может знать о нем его помещик? А все остальное?.. Честно говоря, забывается… Ну, сегодня мы немного освежим это в памяти. Да. Но это, конечно, не то. И не может быть тем. Тпруу! Что за люди идут навстречу? Сколько их? Трое, четверо, пятеро? Пепельные тени на сером снегу. Крестьяне. В полушубках, в шапках с потертым лисьим околышем. С трудом вытаскивают ноги из сугробов. Один как-то странно впереди, остальные — сзади. И у одного из четвертых, идущих позади, на плече охотничий самопал. А, по-видимому, все ясно. Но все-таки. Любопытства ради.

Стой! Что вы за люди?

Только еще завидя меня, они почти остановились. Теперь четверо задних сняли шапки. Они снимают и с пятого, переднего, оставшегося в шапке. Стоят в сугробах и смотрят на меня. Не каждый же день увидишь на рассвете, как скачет призрак в шубе и треугольной шляпе с генеральским плюмажем… Ветер сдувает снег с гребней сугробов и несет его по земле. Пять заросших щетиной лиц одинаково серые. Но уже настолько день, что я вижу, как сверкают белки их глаз. И настолько еще сумеречно, что порывы ветра, сильнее чем днем, доносят вонь дыма и пота от их одежды. Это мне неприятно. Мы с Иоахимом огибаем их на треть круга. Теперь ветер им в лицо несет запах моего хорошо вычищенного Иоахима, и запах ваксы от моих сапог, мыла, которым я брился, и утреннего кофе. И запах гене-вера, я только что отхлебнул из хрустального флакона, который храню в кармане седла, поскольку дует холодный ветер, а я вспотел.

Ну? Что за люди?

Господина Хагемейстера из Паункюла. По распоряжению управляющего. Беглый. К вечеру должны доставить его в Вайдаскую полицию.

Беглый. Конечно. Страна полна беглых крестьян. Так что поместьям, расположенным у большой дороги, беда с обязанностью их конвоировать. Не видно, чтобы этот беглый чем-то отличался от других. Я пришпориваю Иоахима и подъезжаю к нему совсем вплотную. Настолько близко, что он на шаг отступает.

Высокий двадцатилетний парень с аккуратно подстриженными рыжеватыми волосами. Светло-серые мрачные, слегка навыкате глаза, в которых равнодушие и любопытство ведут между собой молчаливую борьбу. Руки в кандалах. Так что он не может сунуть их в рукава, чтобы согреть. Суставы пальцев посинели от холода.

Как тебя зовут?

Иона.

Чей ты?

Господина Дуборга.

(Не знаю, кто это.)

Я смотрю ему в глаза. В светло-серых глазах — замешательство. Это понятно. Но в них еще и упрямство. Какое-то заклятое холодное упрямство. Или это отражение серого леса и белого поля. Во всяком случае меня это раздражает. Я снова взглянул на синие от холода суставы.

Эй! Вы, там! Кто за него отвечает? Он отморозит себе руки! Болваны! Вы доставите его с отмороженными руками. Какой от него прок будет хозяину? Кто отвечает — марш вперед! Крестьянин с охотничьим самопалом выходит вперед.

Сними с шеи тряпку и замотай ему руки! Быстро! Сначала тот не понимает. Потом понял и торопливо, но неуклюже стал выполнять приказание, так что это длится долго. Его торопливая медлительность злит меня. Я самому себе действую на нервы.