Яан Кросс - Окна в плитняковой стене

Я влез на свою мансарду. Я пытался читать курс офтальмологии Рэльмана. Но я ничего не воспринимал. Однако к утру я понял: действительно, если я и дальше буду принадлежать к убогому и несчастному эстонскому народу, если мне это положено и я сам хочу к нему принадлежать, к чему же тогда считать, что студенчество с его сомнениями хуже, чем сам народ, и порывать с ними отношения?..

Нет. Когда Харри вернулся из-за границы, мы стали с ним плечо к плечу и смело смотрели в глаза своим Kommiliton'ам. Нам не было стыдно, что мы — сыновья нашего отца. У нас не было для этого ни малейшего основания. Мы гордились им. Харри стал работать у отца в «Постимээс» младшим редактором. В то же время он готовился к экзаменам на кандидата и отделывал рукопись своей «Liederbuch». Его положение в глазах самых широких кругов общества стало еще более безупречным, чем когда бы то ни было прежде, а может быть, и когда-либо позже. Ибо, когда он открыто выступил в газете со своей пропагандой остзейства, вокруг него разгорелись жаркие и шумные словопрения. Да-да-а, господин Пальм, я знаю, что в теперешние времена Вы морщите нос при одной только мысли, что такую идею, как остзейство, вообще разумный человек мог пропагандировать. Однако, позвольте Вам сказать, в этом повинна Ваша неосведомленность и ничто иное. Вы просто недостаточно долго жили, чтобы Вам возможно было на себе испытать, насколько меняется значение слов. Не говоря о том, что в то же самое время изменяется… ну… es verändern sich auch die Einstellungen [132] Меняются и взгляды (нем.). … изменяется и отношение к прежнему значению слова. Остзейство… для Вас это какое-то… Какая-то мартышка в облаках нафталина, которая распевала песни на идиотском языке блаженного Бертрама и жила некогда bäi öich von Riga bis Peetersburch [133] У вас от Риги до Петербурга. (Немецкая фраза транскрибирована с сохранением прибалтийского произношения.) … Не правда ли? Нет. Остзейство, о котором говорил Харри, примите к сведению, было в свое время абсолютно позитивным делом. Ведь для Харри это прежде всего означало равноправие всех живущих здесь народов. И взаимное сближение трех равноправных народов — эстонцев, латышей и местных немцев — на основе нового чувства единого остзейского отечества. Примерно так, скажем, как индейцы и англичане Новой Англии и все прочие по ту сторону океана являются американцами, так ведь. Собственно, как образец Харри имел в виду прежде всего финнов и шведов в Финляндии и вообразил, что если он сам будет руководить осуществлением своей идеи, то это дело пройдет здесь с легкостью. И кто же посчитал эту идею всерьез для себя весьма опасной и поднял крик? Это были совсем не наши индейцы — Якобсон со своим эстонством, — а наши местные «новые англичане» — самые закоснелые консерваторы из немцев, — что засвидетельствует Вам нешуточность этого дела. Ну да… этот мираж Харри был, конечно, заранее обречен на гибель, как и вообще все утопии, ради которых люди должны жертвовать чем-то осязаемым, чтобы обрести нечто лишь предполагаемое. Этого можно требовать только от больших личностей с идеалистическим направлением ума. Каким вне всякого сомнения был Харри. Но если начать нечто подобное проповедовать толпе, то проповедник неизменно потерпит фиаско. Это не только мое личное мнение, но и урок casus'а [134] Случай (лат.). Харри. Но я понял это значительно позднее. Сначала я над этим просто не задумывался. Я изучал по Валю — ну, поражения артерий подколенной чашечки. И кроме того, как раз тогда я познакомился с Ольгой, вернее познакомился с ней вторично. Ибо я ведь знал ее давно. Еще в Пярну, в ту пору, когда она была совсем девчушкой… Я давно заприметил на променадах вдоль берега ее милый веснушчатый носик под красным полосатым зонтом от солнца. О ее существовании в семье Бормов я знал, еще когда был мальчишкой. А в апреле восьмидесятого я пошел в концерт, который давала m-lle Бларамберг в актовом зале университета, в антракте Ольга прогуливалась со своей матерью и попалась мне навстречу… И вдруг я увидел, в какую изящную барышню она неожиданно превратилась. Я поцеловал матери руку и прохаживался вместе с ними весь антракт. Я не мог оторвать глаз от Ольги, видя, как она молчаливо улыбалась, как едва заметно усмехалась, что могло означать тихую радость или легкую насмешку, но это выглядело, как неосознанная готовность к поцелую… И второе отделение концерта было, по-моему, совершенно лишним, хотя Бларамберг исполнила «Азру» Рубинштейна, знаете, вот это:

Когда мы направились в гардероб, то увидели, что за это время начался ливень, извозчиков перед университетом было только два, и пылкие кавалеры их тут же схватили. Я сорвал через барьер свое пальто с вешалки и помчался в поисках извозчика для бормовских дам. Я бегал под проливным дождем на Ратушную площадь и Сенный рынок, пока наконец нашел одного. Я отвез дам на улицу Тяхе к родственникам, у которых они остановились, и пригласил их на завтра к нам на обед. И они, конечно, пришли, и вечером я снова их провожал. А в июле, несмотря на то, что осенью мне предстояли экзамены, я поехал в Пярну… Да-а. Но еще до того в Тарту из Кронштадта приезжала Лидия. И от нее я узнал (мне, «братишке своей души», она рассказала с глазу на глаз и без обиняков, потому что очень тяжело это переживала): ужасный слух про отца дошел теперь уже до наших финских друзей и вызвал у них большое смятение и огорчение. Там будто бы распространяется даже такой подробный вариант, что у отца якобы существует письменный договор с немцами, и он касается не только общего политического направления газеты, это само собой разумеется, но что каждое напечатанное в газете слово должно подвергаться контролю со стороны немцев. Прежде чем листы идут к цензору, все прочитывает Виллигероде… И Лидия добавила:

— Харри должен сделать попытку деликатным образом добиться от отца ясности!

— В чем?

— Существует ли такой документ.

— Лидия… Как ты можешь?!.

— Хорошо. Хорошо. Такого, конечно, нет. Но какой-то может быть… Я же не знаю. Но нам ведь известно, как рождаются слухи.

Следовательно, по самому грязному варианту: двойная цензура с согласия отца и, конечно, за огромные деньги… Должен признаться, что в то время меня больше всего шокировала сама мысль, что нашего отца возможно было в этом заподозрить… Позднее, с годами, я сумел понять — я имею в виду свои цензорские годы, — что, знаете, власть не была бы властью, если бы она не стремилась контролировать мысль, будь эта власть Императорское главное управление по делам печати, или лифляндское дворянство, или Эстонская республика господина Тыниссона… Ну да, говорят же, здесь нет цензуры… Кхм. Знаете, к сожалению, я слишком близко стоял к этим branche [135] Букв. ветвь, отрасль (фр.). , чтобы имело смысл мне это объяснять. Вот, пожалуйста, на прошлой неделе господин Тыниссон писал в своем «Постимээс», что полиция обнаружила в Тарту коммунистические листовки. Also, чего же ради она бы их искала, не будь они запрещены?! А кто их запретил? Цензура. Совершенно понятно. Это ведь не имеет значения, есть у них для этого особое учреждение или по бедности они делают это сами. Следовательно: там, где утверждают, что цензуры нет, там бесстыдно врут. Но когда я сказал, что, к сожалению, был к этим делам близок, то это, к сожалению, сказано не вполне всерьез. Какой-то Beigeschmack [136] Привкус (нем.). и у меня, и у моих дорогих коллег несомненно сохраняется, у Руммеля, у Миквица, у Йыгевера или кто там еще был у меня. Не кто иной, как Вильде еще несколько лет назад старался заклеймить меня: я, мол, был одним из тех цензоров, которые советовали редакторам меньше писать про политику, а больше про молочное хозяйство. Ибо в этом случае будет совсем немного этих злосчастных вымарываний. Или нечто похожее. И что на полях одной из его статей, которую я не пропустил, я будто бы толстым красным карандашом написал: «В Российской империи достаточно свободы, и Вам не к чему столь жалостно вздыхать по поводу того, что ее мало!» Или что-то вроде этого… Я уже, конечно, не помню. А собственно, почему бы и не написать этого? Тот, кто к своим обязанностям относится серьезно, тот вполне вправе так сказать… И видите — репутация готова… Но она существует только в представлении тех известных нам милых дурней, ну, в представлении таких, какими мы и сами были смолоду, когда воображали, что мы-то и есть… Да. А в ту пору, когда после разговора с Лидией я сел в почтовую карету и покатил в Пярну, я был как раз именно так молод… Так молод, что когда, подпрыгивая на старых рессорах почтовой кареты, я зажмуривал глаза, то сразу же представлял себе Ольгу своей женой. Всячески. И в моем воображении на спинах тяжеловесных почтовых кляч вырастали крылья и докучливая перекличка почтовых ямщицких рожков — туу-туу-туу — казалась мне такой мелодичной, что… Но в то же время на сердце у меня была давящая тяжесть, которая меня не покидала, как будто я взял с собой за пазуху в расхлябанную, скрипящую, грохочущую почтовую карету глыбу железа — десятипудовую, ржавую, изогнутую крюком железную глыбу… И чем ближе я подъезжал к Пярну, тем более звонкими становились почтовые рожки и тем тяжелее становилось бремя моего уязвленного, удрученного состояния… В соответствии с моей природой мне — страдающему члену оклеветанной семьи — надлежало бы повернуть обратно… потихоньку уехать, погрузиться в изучение поражений артерий подколенной чашечки и забыть о прекрасных коленях Ольги, которых я даже еще и не видел… Но, по-видимому… Да, никто себя до конца не знает. Во всяком случае, я заметил, что чем меньше душевное состояние отвечает предстоящему событию, тем труднее предвидеть, каким это событие окажется — таким или, наоборот, вовсе иным. С Ольгой, ее мамой и папой мне удалось все куда быстрее и успешнее, чем я мог когда-нибудь надеяться. Может быть, меня окрылил страх, что новая волна клеветы на Янсенов каждую минуту может дойти из Финляндии до Пярну и тогда из-за моей дурной репутации мне в конце концов откажут. (Совершенно, конечно, напрасный страх в отношении семьи Бормов — не так ли.) Как бы то ни было, но если о нашей помолвке после окончания моих экзаменов в том году все же не было объявлено, то причиной этому послужили некоторые роковые события, из которых кое о каких вообще никто не знает. Никто, кроме меня. А те, что известны, никогда, никто не связывал с так называемой продажностью Янсенов.