Бердыназар Худайназаров - Люди песков (сборник)

Сгоряча я даже хотел махнуть на все рукой и покинуть негостеприимных хозяев Аджикуйи, но подумал: Касаев, несомненно, появится здесь не сегодня завтра. Тогда все станет на место.

Если бы не было так холодно, я бы, наверное, не вышел из мазанки, рассердившись на старика. Но меня начал бить озноб; этак, пожалуй, можно окончательно замерзнуть.

С большой неохотой я оставил мазанку.

Снаружи как будто ничего не изменилось. По-прежнему свистел ветер, вздымая колючий снег, низкое белое небо нависло над пустыней. Чабаны продолжали возводить загон, но уже вдвоем — Каратая-ага рядом с ними не было, так же как и его лошади возле мазанки. Признаться, я почувствовал облегчение. Каратай-ага — старик, а эти — молодые, с ними мне договориться куда проще!

Не мешкая я направился к ним, на ходу обдумывая вопросы, которые нужно задать ребятам. Да, именно так: я буду задавать вопросы, они — отвечать. Тут уже в сторону не свернешь, придется им говорить как надо!

— Идут дела, ребята? — спросил я приветливо и поднес микрофон ко рту Орамета.

— А разве сам не видишь?

— Это вы загон строите для овец? — поспешил я направить разговор в нужное русло.

— Да. Если будет кого загонять…

Я со злостью выключил аппарат.

— А по-человечески ты не можешь ответить? Мы с тобой не в чайхане сидим. Каждое твое слово люди услышат и оценят…

Неизвестно, чем кончился бы наш разговор; в этот момент сильный порыв ветра, едва не сбивший меня с ног, так рванул загородку, что середина ее зашаталась и накренилась.

— Ох, держи! — крикнул Орамет, бросаясь к загородке.

Я подбежал к ней и тоже навалился на саксауловый кол, не давая ему упасть.

— Подпорки ставьте, подпорки! — командовал Орамет. — Нет, лучше я сам! Держи крепче…

Я вцепился в кол мертвой хваткой, пока Орамет с напарником лихорадочно долбили лунки в мерзлой земле, ставили пасынки к столбам.

Устало вытирая ладонью потный лоб, Орамет подошел ко мне.

— Ну вот, ты и нашел наконец себе дело, — сказал он добродушно.

Я поморщился и побрел к мазанке. Возле входа остановился в нерешительности возле вязанки сучьев, брошенной на снег, после недолгого раздумья подхватил ее и шагнул в дверь. Через несколько минут пламя весело плясало в печи. Я с наслаждением подставлял ему то спину, то грудь, то зашедшиеся от мороза руки, понемногу как бы оттаивая. Досада на чабанов, встретивших меня столь неласково, исчезла, и я стал размышлять спокойно. Разумеется, им приходится нелегко, они сейчас злы на весь белый свет… Да я и сам хорош. Как бы я ни уважал их, своих земляков, среди которых прошло мое детство, как бы ни гордился родством с ними, но надо было сообразить: люди они простые, им трудно правильно оценить обстановку. Недаром говорят: солдат видит войну из своего окопа! А я приставал к ним с вопросами, на которые мог ответить лишь Касаев. И вообще вел себя неправильно; если бы не перебивал Каратая-ага, выслушал его до конца, а потом выбрал и смонтировал то, что мне нужно, — получилась бы хорошая передача…

Не знаю, насколько искренен я был в тот момент — думал ли так на самом деле или утешал себя, стараясь как-то приглушить горечь поражения, но мне стало легче. Настоящий мужчина не станет искать причину неудачи в других, он обвиняет только себя.

Все это было очень убедительно и к тому же давало мне возможность с честью выйти из положения.

Теперь я знал, что мне нужно делать.

Поставив на жаркую печь тунче с заледеневшей водой, я дождался, когда она согреется, вымыл посуду, навел относительный порядок в мазанке и, засучив рукава, вышел к чабанам.

— Эй, ребята! Чего испечь? Лепешки или чурек?

— Хоть подметки от сапог! — отозвался Орамет. — Сил нет, как есть охота! Чурек ждать долго, давай лепешки. Сумеешь?

— Постараюсь, — ответил я. — За вкус не ручаюсь, а горячо будет.

Конечно, я им не сказал, что печь чурек и лепешки — это мое хобби. Когда к нам приходят гости, я никого не подпускаю к плите: все равно лучше меня никто не испечет. Тут весь секрет в том, чтобы вымесить как следует тесто. Именно этим я и занялся, вернувшись в мазанку. Тесто сначала было непокорным, тугим, как кусок резины, но я сражался с ним добрые полчаса, бил его кулаками, мял, швырял о стенки таза, в котором месил, пока наконец оно не сделалось нежным, податливым, шелковистым, как плечи моей Садап.

Вот когда мне стало по-настоящему жарко! Я смахивал пот со лба и старался думать лишь о том, что требовалось для стряпни, хотя совсем отключиться от забот, которые привели меня сюда, конечно, не мог.

Планы мои рушились. Я рассчитывал, сделав репортаж, вернуться в Кизылтакыр к вечеру, в крайнем случае завтра утром, чтобы отправиться в другой кош, а вместо этого торчал здесь, в Аджику ни, пек лепешки чабанам. И это в то время, когда от меня ждали в Ашхабаде оперативной работы!

Но мой, пусть небольшой, журналистский опыт подсказывал: не торопись! Разве получился бы репортаж о Касаеве, если бы ты не сумел узнать его поближе? Может быть, и здесь тебе удастся найти подход к этим людям?

И где-то подсознательно все еще теплилась у меня надежда: вот приедет Касаев, вы у меня заговорите по-другому!

Впрочем, чем больше я погружался в свое нехитрое дело, тем дальше уходила эта мысль — словно зарница отгремевшей грозы.

Лепешек я напек целую гору. Они мне удались, я это чувствовал, даже не пробуя, — румяные, пышущие жаром, как бы светящиеся изнутри. Орамет с напарником прямо застонали, войдя в мазанку, когда я вскипятил чаю и позвал их отведать моей стряпни.

Чабаны так же быстро едят, как и работают. Сколько раз мне приходилось попадать из-за этого в неловкое положение. Перед тобой на дастархане большая миска с обжигающей рот шурпой. Зачерпнув из миски, ты дуешь и дуешь на ложку, стараясь остудить еду. Не успеешь проглотить ложку-другую, а миска уже пуста. "Не правится наша еда?" — "Нет, что вы, очень вкусно!" — "Аппетита нет?" — "Горячо!" — "Шурпа, как и чай, тогда хороша, когда горячая, остынет — что толку?"

Мы пили чай, ели лепешки, которые таяли на глазах, а я осторожно выспрашивал чабанов о делах в отаре. Однако на все мои вопросы они отвечали: "Вернется Каратай-ага, он тебе лучше все объяснит…"

Каратай-ага вернулся не один. Вместе с ним в мазанку вошел вертлявый парень с раздвоенным шрамом подбородком; я узнал в нем шофера Мерета Касаева и радостно приветствовал его, почему-то решив, что Касаев чудом пробился на машине через заносы и сейчас находится в Аджикуйи.

— Друг! А где твой шеф? — спросил я шофера, когда понял свою ошибку.

— Товарищ Касаев в Ашхабаде! — ответил тот, как бы даже удивляясь моему вопросу и моей очевидной несообразительности. — Всех на ноги поднял! — добавил он с гордостью. — На вертолетах грузы забрасывают!