Бердыназар Худайназаров - Люди песков (сборник)

Тихо. У порога ни души. Если бы не дымок вверху, можно подумать — и не живет тут никто. Я подошел поближе, кашлянул, отворил дверь. Тетя Шекер пряла. Она испуганно взглянула на меня (на меня все матери теперь так глядят) и чуть слышно ответила на приветствие. А Гыджа как пила чай, так и продолжала пить.

Я отдал письмо тете Шекер и присел у порога.

— Нашел кому отдавать, — сквозь зубы процедила Гыджа. — Будь уверен, сразу прочтет!

— Моя обязанность вручить письмо адресату, — ответил я. — Было бы тебе адресовано, тебе бы отдал.

— Очень нужно! — Гыджа презрительно передернула плечами. — Вручай кому хочешь! Только не больно зазнавайся, хромой!

Никогда меня хромым не называли. Правда, одна нога у меня короче другой, я таким родился, но никто меня этим не попрекал. Наоборот, жалеют, называют «милый Еллы» или «Еллы-почтальон». Слава богу, работаю не хуже других: и в жару, и в дождь, и в мороз.

Тетя Шекер смолчала. Взглянула на Гыджу с укором, но сказать ничего не посмела. Да куда уж ей против такой невестки! Я и сам хотел промолчать: пререкаться с женщиной — последнее дело. Но не вытерпел:

— Лучше быть хромым Еллы, чем резвоногим Копеком!

Крикнул и вышел из кибитки. Это было самое неприятное, что я сумел придумать. Я весь дрожал от обиды. Почему она такая? Я ведь до сегодняшнего и слова худого ей не сказал, не то что другие — в глаза корят Ко-пеком. А может, Гыджа зла на людей за то, что на нее наговаривают? Но она никогда не пыталась оправдаться; наоборот, так себя держит, словно вызов всем бросает… И все-таки ей очень плохо живется. Никто не зайдет, никто ее знать не хочет. Да и как зайдешь: вот уж сегодня совсем собрался посидеть, прочесть тете Шекер письмо, поговорить с ними, а она…

Вдруг что-то заставило меня обернуться. Я всегда оборачиваюсь, когда чувствую на себе взгляд. Гыджа стояла возле кибитки, скрестив на груди руки, и смотрела мне вслед. Лицо у нее было не злое, скорее грустное. Мне стало не по себе — захотелось пойти куда-нибудь, где тепло, людно. И вдруг издали, со стороны кибитки Анкара-ага, послышались звуки дутара. С тех пор как ушел на фронт Юрдаман, дутары молчали в нашем селе.

Неужели вернулся? Нет, не может быть, — давно бы все знали. По дутар звенел, звенел… Я побежал туда.

Играл Караджа-ага, знаменитый дутарист и учитель Юрдамана. Вокруг него расположились женщины: тетя Дурсун, тетя Огулдони, моя мать, Солтанджамал и Кейик. Сам Анкар-ага, видно, отлучился куда-то.

Посреди кибитки горел очаг, закипала вода для чая. Караджа-ага сидел, согнувшись над дутаром, — тонкие, худые пальцы его порхали по струнам. Кончив играть, он достал платок с завязанным на нем узелком, вытер вспотевший лоб и только тогда протянул мне руку.

Мы знали только, что Караджа-ага вместе с бригадой бахши ездил в Ашхабад, а он, оказывается, побывал и на фронте, в туркменской дивизии.

— Встречали кого-нибудь из наших, Караджа-ага? — спросил я.

— А как же! Потому и сижу в этой кибитке. Подарок за добрую весть получил от молодухи.

— Еллы-джан, милый, подумай только, — тетя Дурсун всхлипнула и вытерла слезы, — он Юрдамана видел! Расскажи ему, Караджа-ага; мы с невесткой еще разок послушаем.

Он поднял обеими руками пиалу с чаем, отхлебнул немножко и поставил ее на скатерть.

— Дали мы последний концерт, уже уезжать собрались, знакомых я так никого и не увидел: из Мары ребята, из Чарджоу, даже из Ашхабада, а из наших мест, как назло, — ни одного. Вдруг в командирскую землянку является офицер: высокий такой, военврач, а родом из Кизыларвата, он мне потом говорил. Ну вот, вошел и спрашивает: среди приезжих артистов есть бахши по имени Караджа-ага? Я удивился: «Есть такой». — «Отец, говорит, не можете ли вы со мной на часок в гости съездить, машина ждет. Раненый там у нас, уж очень дутар хочет послушать — даже в бреду о нем говорит. Он и сам дутарист, да только рука у него…»

Тревожно взглянув на гостя, Кейик шепнула что-то свекрови.

— А с рукой-то что? — спросила тетя Дурсун.

— Перебита. Но врач сказал — поправится. Когда я его видел, в гипсе еще была.

— А не опасная рана?

— Да ведь я сказал. — Караджа-ага укоризненно покачал головой. — Врач обещал — заживет. Ох, женщины, женщины, хотел все по порядку рассказывать — сбили. Ну ладно… Приехал в госпиталь, гляжу: Юрдаман лежит на койке, бледный очень, рука забинтована до самого плеча…

Тетя Дурсун всхлипнула, Кейик прерывисто вздохнула, яшмак задрожал у нее в губах.

— «Как же, говорю, ты, сынок, догадался, что я здесь, мало ли в Туркмении бахши?» — «Сердце, говорит, подсказало». Сел я, стал играть, много играл, пока врач не напомнил, что ехать пора, — обещал, дескать, через час обратно доставить…

За дверью раздался кашель, и в кибитке появился Анкар-ага.

— Отец! — воскликнула тетя Дурсун. — Наш гость Юрдамана видел! На фронте!

Старик был явно поражен новостью, но не выказал волнения, только поднял руки к своей пышной белой бороде и сказал мне:

— Чего же ты сидишь, Еллы? Ступай во двор — надо зарезать барашка.

Раньше при весенних перекочевках село делилось на четыре группы. Теперь народу поубавилось, рабочих рук не хватает, решили делить пополам. Одна группа едет к колодцу Ганлы, другая — к колодцу Юсуп. В каждой группе бригада доярок, из молодых женщин, и бригада стригалей — старики и подростки.

Надо было еще подыскать заведующего фермой вместо Копека. Думали долго, наконец сошлись на кандидатуре Поллыка-ага, того самого, что насмешил однажды собрание рассказом о строптивом козле. Поллык-ага работал старшим чабаном. Его вызвали из песков и устроили что-то вроде экзамена.

Для начала Поллыку велели встать, снять шапку и рассказать о своем социальном положении. Шапку он снял, положил на длинный стол и спросил, надо ли снимать тюбетейку.

— Тюбетейку не обязательно, — подумав, ответил Сазак. — Ну, а теперь расскажи нам, кто был твой отец: бай, бедняк, середняк? Когда ты вступил в колхоз? Какое у тебя образование? Вообще все рассказывай. Не удивляйся, что нам до всего дело есть: теперь, после Копека, мы очень тщательно должны проверять кадры.

— Понятно. Только ведь меня тут все знают. И отца моего, и деда.

— Все равно. Порядок такой.

— Ну, значит, так. Я Поллык, сын Сапардурды, родился, по новому счету, в одна тысяча восемьсот девяносто восьмом году. И отец мой, и дед пасли овец, и я появился на свет только для того, чтобы стать чабаном. Овец пасу тридцать пять лет, это дело я понимаю, а вот насчет фермы мне очень сомнительно. На такой работе фуражка нужна и китель, карандаш в карман прятать. Это я, положим, обмозгую: будет у меня фуражка и китель. А как насчет грамоты? Не умудрил бог.