Бердыназар Худайназаров - Люди песков (сборник)

— А Анкар-ага не обижал вас, тетя Дурсун? Раньше ведь женщины неравноправные были.

— Неравноправные? — Анкар-ага бросил косой взгляд на Кейик, тихо говорившую что-то свекрови. — А по-твоему, могут они быть равноправными?

— Конечно. — Я взглянул на тетю Дурсун, ожидая поддержки.

— Унижать женщину не следует. — Анкар-ага не глядел на невестку, но чувствовалось — говорил для нее. — Брать по нескольку жен, как баи раньше, — это лишнее. Мужчине довольно одной жены, а другому и одной многовато. К тому же Махтумкули так говорил: две жены и один муж — это три жены. Ну, а насчет равноправия: мужчину всегда будут знать по отцу, мужчине пристало помнить, чей ты сын, женщине — чья ты жена.

— Опять доклад начался! — послышался громкий шепот Кейик. Тетя Дурсун испуганно глянула на невестку, на мужа и, досадливо махнув рукой, отвернулась.

Анкар-ага слышал слова Кейик. Брови у него сошлись на переносице.

— От хорошего доклада вреда не бывает, — сказал он, ни к кому не обращаясь.

Думал, шуткой развеселю старика, и тогда легче будет заговорить о своем. Но Анкар-ага сидел сумрачный, и я не решился. К тому же получилось бы вроде жалобы на председателя, а ведь он, в конце концов, только удовлетворил мою просьбу.

Ничего не выходит у Довлиханова в Учоюке — не может он сойтись с людьми. Вот идет к стригалям, идет с самыми лучшими намерениями. Здоровается, ему вежливо отвечают, не прерывая работы. Разговоров тоже не прерывают, словно приход председателя ровно ничего не значит. Некоторое время Довлиханов стоит под навесом, невольно любуясь спорой работой. Валит овцу один, а стригут сразу несколько человек. Работают, кажется, не спеша, болтая, пересмеивась, — привычные руки сами делают дело. Ножницы лязгнут: раз, раз — и один бок острижен, переворачивают на другой. Гора грязной шерсти растет. А воняет она, между прочим, едва ли не хуже черной мази, которой стригали смазывают овцам болячки. И жарко, невозможно жарко под навесом. Довлиханов прощается и уходит. Иногда может показаться, что колхозники и правда его не замечают, но он знает, что это не так: за ним следят, фиксируя любой его промах. Анкар-ага глаз с него не спускает, каждую минуту подковырнуть готов. Вчера у стригалей зашел разговор о колодце Ганлы — почему такое название. Один старик стал рассказывать историю колодца. Жил, дескать, некогда здесь Юсуп-бай. Решил он рыть новый колодец, и на глубине двадцати восьми метров колодезный мастер нашел золото. Дальше шел рассказ о том, как из-за золота Юсуп-бай перебил возле колодца много людей — отсюда и название Ганлы, Кровавый.

Анкар-ага слушал, слушал, а потом и говорит:

— Ну это все правильно. А знаете ли вы, почему колодец оказался потом засыпанным? Его засыпали в те годы, когда колхоз создавали. Снова отрывать пришлось.

Стригали, конечно, спрашивают — кто засыпал. Анкар-ага глядит искоса на Довлиханова и отвечает:

— Был тут один такой. Активист. Это, говорит, вредное наследие. Ликвидировать нужно.

Довлиханову ясно: как только он уйдет, Анкар-ага не замедлит сообщить, что это он, новый председатель, велел десять лет назад засыпать колодец Ганлы. Расскажет, как пить дать расскажет… А может, и нет. Ведь если бы старик хотел опозорить Довлиханова перед людьми, давно бы уж все выложил. Пожалуй, рассказывать не станет, но Довлиханову нет-нет да и напомнит, чтоб поставить его на место.

И когда только придет к этим людям коммунистическое сознание? Недопонимают они, что колодец он засыпал от чистого сердца, хотел, чтоб коммунизм скорей настал. Конечно, по молодости они тогда перегнули… Ведь ему, Довлиханову, двадцати не было, когда он возглавил группу «Красная палка». И скот обобществляли, и баев раскулачивали, и учились. Ни сна, ни покоя не знали… Нет все-таки справедливости: снять с работы, послать в колхоз, в пески… Это Санджаров подстроил. Ничего, провалится он со своим «принципом добровольности»! Какая, к черту, добровольность, когда война идет! Людей надо заставлять работать днем и ночью. Вот они с утра до ночи овец стригут, в жаре, в пыли. А ночью мне нужно поднять их и гнать на рытье колодца. Пойдут они тебе добровольно, держи карман шире. И будете потом в райкоме на меня орать: «Не сумел мобилизовать массы!»

Разговаривая сам с собой, Довлиханов прошел по тропе к другому навесу. Здесь работали женщины, и разговоры были женские. Он присел в тени за загородкой. Говорили о какой-то Огульджамал, которую Дурдыгозель хотела сосватать своему сыну, а та будто при всех заявила, что есть у нее парень в армии и она его ждет. А мать, вместо того чтоб пристыдить, потакает негоднице. Хорошо еще, что невеста она незавидная — и голос как у мужчины, и заикается, вся в мать, а то Дурдыгозель совсем обидно было бы. Ей ведь и у Анкара-ага отказали. Отговорились: Кейкер, мол, еще ребенок, а какой там ребенок — семнадцать лет, самая пора. Просто больной у нее сын, чахоточный, вот ему никто и не хочет дочь отдавать.

Довлиханов уже собирался уходить, как вдруг услышал свое имя. Какая-то бабенка очень убедительно объясняла, что Санджар Политик не уважает Довлиханова, потому и послал в колхоз. А в колхозе от него какой прок — сидит в палатке да книжки почитывает. Сазак — тот, плох ли, хорош ли, до всего сам доходил. А этому дела нет до людей. Подумать только, почтальона Еллы прогнал! Кто теперь почту будет возить? Вот был бы у этого Довлиханова сын на фронте, подумал бы, как без почтальона…

Анкару-ага я не осмелился сказать, что не буду больше возить почту, но матери пришлось признаться.

— Это как же? — удивилась она. — Прогнали или сам надумал?

— Сам, — солидно ответил я. — Трудно совмещать две должности, школе нужно побольше внимания уделять.

Несколько дней я почти не выходил из дому, читал, думал — мне почему-то не хотелось показываться на глаза односельчанам.

Однажды я проснулся на рассвете от сердитого голоса тети Огулдони. Соседка сидела возле очага и, ударяя кремнем о кремень, пыталась высечь искру и раздуть огонь. Но фитиль, как видно, отсырел и не хотел разгораться.

— Когда только избавимся от этих проклятых камней! Вот жизнь пошла — спички простой не достанешь!.. — Она в сердцах отшвырнула фитиль. — Придется к Гыдже подъезжать. Хоть и не по душе мне эта баба, а, кроме как у нее, нигде спичек не добудешь. На складе должны быть, для чабанов всегда спички держат. Придется к ней идти… И где это видано: баба складом распоряжается!.. Да к ней только подольстись, она тебе не то что спички, такое предоставит!..

Я невольно фыркнул:

— Это как понять, тетя Огулдони? Что «такое» ты имеешь в виду?

Тетя Огулдони нисколько не удивилась, услышав мой голос. И ответила не оборачиваясь, словно давно уже беседовала со мной: