Илья Кочергин - Помощник китайца

По воскресеньям я обычно тоже работал. Мистер Сун считал, что мой вольный график работы в будние дни обязывает меня помогать ему по выходным. И вот в одно воскресное утро на кухне суновской квартиры я был представлен ещё одному китайскому мистеру. Фамилия его была — Сюй. Правда, он оказался скорее мсье, а не мистером.

Я называл всех китайцев мистерами потому что говорил по-английски, потому что они все были старше меня и ещё потому что не знал как их называть по-другому. Китайцы отвечали мне тем же, и называли меня мистером Сергеем, вернее, — Сье Эргаем. Логичнее было бы ставить мистера перед моей фамилией, но для китайца отпущено два или максимум три иероглифа на имя и фамилию. Поэтому получалось, что Сье играло роль фамилии, а Эргай — имени.

Я не помню, как звали мистера Сюя, но я помню, первое впечатление от знакомства с ним. Он осыпал меня комплиментами и напомнил этим ту старушку. Когда я разулся в прихожей и вошёл в кухню, с табуретки вскочил маленький седой дяденька, пожал мне руку и, улыбаясь, заговорил со мной по-китайски. Мой начальник стоял рядом и переводил. Он сказал, что передо мной стоит мистер Сюй, который приехал только что из Парижа, чтобы своими глазами увидеть перемены, произошедшие в России.

Мистер Сюй — это старый диссидент, которого коммунисты вышвырнули в своё время из страны и который нашёл себе прибежище во Франции. Мистер Сюй теперь пишет книгу о своей борьбе с бесчеловечным режимом, о своей судьбе и судьбе тех, с кем ему пришлось вместе работать и вместе страдать. Он с интересом наблюдает за переменами в Китае, но его пока ещё туда не пускают. А в Россию пускают, и он хочет видеть, что приносит стране отказ от коммунизма. Видимо, я был первым, что увидел мистер Сюй в Москве, и он сразу же сообщил о том, что молодое поколение в России замечательное. Что я — это самый отважный, честный, умный и красивый молодой человек. Дальше шло что-то совсем невразумительное, с использованием чисто китайских метафор. Всё сводилось к тому, что с такой золотой молодёжью гнилое наследие коммунизма будет успешно побеждено по всему миру. Такая молодёжь им нужна.

Судя по тому, как Сун весело на меня поглядывал, стоя за спиной парижанина и осуществляя синхронный перевод, он получал от этой ситуации большое удовольствие. Под конец, когда ум, сияющий в моих глазах, сравнили с умом дракона, он, по-моему, просто развеселился.

Я, напротив, загрустил, но диссидент Сюй неожиданно остановился и уселся обратно на свою табуретку. То ли он понял, что я не могу ему ответить тем же, то ли выполнил какой-то свой обряд приветствия и успокоился, — я не знаю. Он оказался нормальным, весёлым стариком, ну может быть, чересчур активным и восторженным, а так — нормальный старик.

Он постоянно хватался за свой блокнотик и записывал впечатления. Я, наверное, был не самым интересным собеседником для старика, потому что не любил дискуссий на политические и социальные темы.

— Как ты относишься к коммунистам? Коммунизм — это хорошо или плохо?

— Я, мистер Сюй, считаю, что людей невозможно изменить или сделать счастливыми. Вот, например, подруга моей матери любит болеть. Она придумывает себе болезни, а потом страшно переживает по этому поводу. Она будет одинаково несчастна при любом строе.

— А вот лично ты, ты хочешь жить в какой стране — свободной или нет?

— Понимаете, я не могу думать об отвлечённых проблемах, проживая в одной квартире с матерью моей жены. Эта проблема для меня сейчас важнее, чем переустройство державы.

— Я понял, это такая шутка! Это юмор! Ах-ха-ха. Это смешно. А всё-таки?

Сун был, по-моему, несколько даже рад, что спихнул на меня такого неуёмного собеседника. По всей видимости, ему уже пришлось с утра отвечать на все эти вопросы. Он тихо подливал нам чай, старательно переводил и посмеивался. Сюй решил остановиться у него на целых две недели, и, наверное, мой начальник предвидел нелёгкие для себя дни. Он не так уж давно спровадил с моей помощью Ивана с Пань Пэном, а тут на его голову свалился этот старик.

Я сказал, что, как бы там ни было, моя страна уже сделала свой выбор, и пошёл «необратимый процесс». Гораздо интереснее в данной ситуации услышать мнение мистера Суна как представителя нации, начавшей перемены, но не отказавшейся от коммунизма. Мистер Сюй посмотрел на мистера Суна. Но, как оказалось, в Китае тоже умеют играть в переводного дурачка, потому что Сун, как будто неожиданно вспомнив, сказал:

— Кстати, дед мистера Сье Эргая был одним из основателей Общества советско-китайской дружбы. Я не говорил вам об этом? Его дед встречался с председателем Мао.

Продал, змей. Для диссидента Сюя это должно быть просто потрясающей удачей — взгляды на перестройку внука самого что ни на есть коммунистического дедушки. Это войдёт в книгу.

Меня спасла женщина. Меня спасло то, что в дверь позвонила удивительная женщина, которую звали Монгэ Цэцэк.

Монгэ Цэцэк по-монгольски значит — серебряный цветок.

Уральский сказочник заставил Данилу мастера вытёсывать цветок каменный, среднеазиатское воображение сотворило жёлтый цветок — Гюльсары, или, может быть, в этом случае просто сыграло свою роль красивое звучание слова, ставшего женским именем. На Алтае и в Туве ограничились просто именем Чечек — цветок. Вообще-то сравнение женщины с цветком или цветка с женщиной довольно банально, сколько их было — всяких Розалий, Флоринд, Маргарит. Но моё воображение было натренировано бесконечными полётами на облаках пара из труб электростанции. И оно было потрясено картиной серебряного цветка. Цветка, покрытого инеем, схваченного утренним заморозком, когда из самого сердца пустыни Гоби начинают дуть осенние ветры. Это — сказочный белый цветок, лепестки которого застыли в своей хрупкости.

Всё-таки парижская жизнь кого угодно сделает джентльменом, даже китайца. Сюй забыл о своём блокноте до лучших времён и вёл себя comme il faute. По крайней мере, слез со своего любимого конька, отложил беседу со мной на потом и обратил всё своё внимание на гостью.

Да, что ни говори, было, на что обратить внимание. Серебряные лепестки, благородное чернение.

Я никогда до этого не встречал монголок. Монголов — да, видел. У отца был один аспирант из Монголии, он сажал меня на колени, я оказывался в крепком и уютном незнакомом запахе аспиранта и слушал, как он мне что-то поёт. Я слабо его помню, но никакого сравнения с серебром он не выдерживал, можно скорее придумать что-то золотое на конской упряжи, потёртое в далёких походах, покрытое навсегда конским потом, пахнущее бараньим салом, залоснившееся и гладкое. Но серебро, серебро — это совсем-совсем другое.

Серебряный цветок, повторяю, это бодрящий осенний ветер на выжженных холмах, чистый от утреннего холода горизонт, лёд на каменистом дне ручьёв, лепестки, дрожащие от мягкого топота табуна коней. Никаких лунноликих красавиц, златокудрых дев, смуглых дикарок. Никаких зелёных, жёлтых, голубых, карих, серых глаз. Никакой чепухи — только чёрное чернение и серебряные, схваченные морозом лепестки.