Музафер Дзасохов - Осетинский долг

— Будь что будет, картошка идет в котел, — и высыпала ее. — Минут через двадцать добро пожаловать, гости дорогие…

Солнцу до края земли оставалось пройти с пастуший посох. Ветерок донес поющие голоса. Имей я данные Танчи, никогда бы не пришлось меня уламывать. Правда, и он не очень отнекивается. Старинных героических песен знает множество. Я помню по одной-две строфы из некоторых, а он каждую — от первой буквы до последней точки. Теперь можно уже и разобрать, что поют наши орлы. Показались и сами певцы. Идут обнявшись, положив друг другу руки на плечи. Запевает, конечно, Танчи. Удивительно все-таки: в чужом степном краю и вдруг песня горцев. До того знакомая, что мурашки по спине, спазмы подступили к горлу. От полноты чувств хотелось и плакать и смеяться. Вот бы вскочить на лихого коня, выхватить саблю-молнию и такую удаль показать в джигитовке, чтобы устрашить и настоящих и будущих недругов всех хороших людей. Хотелось продемонстрировать врагам их ничтожество. Я взглянул на Земфиру: она застыла, прислушиваясь к пению. А в глазах ее словно сиял отсвет тех далеких времен, о которых и сложена была эта песня.

Когда все собрались, Танчи, приметив меня, удивился:

— А ты куда запропастился?

Я пересказал ему содержание письма. Он искренне обрадовался, упрекнув только, почему умалчивал об этом столько времени. Опорожнил тарелку и обратился к Земфире:

— Такую еду не смей больше мне подавать!

— По-че-му?..

— Аппетит совесть вытеснит: привыкну «бис» кричать.

Земфира улыбнулась.

— Давай добавлю.

— Если это не подорвет экономику колхоза, но только не подымай шума. Не то прослыву обжорой и останусь холостяком. Ведь факты такие всем известны!

— Не тревожься. Поесть любят не только обреченные быть холостяками. По себе знаю, — подал и я свою реплику.

Земфира не скрывала радости, что ужин удался. Она ведь вся испереживалась, волнуясь: какая из нее стряпуха без Насти? И вот теперь как от занозы избавилась…

Скрылось солнце, и стала видной луна. Из общежития вынесли гармонь, девичьи пальцы заплясали на ее планках, послышалась задушевная мелодия плавного танца. Уставшие от дневных трудов ребята, казалось, не знали устали в танце. Бечирби — танцор на загляденье. Невольно залюбуешься пластичностью его движений. Танчи шепнул мне: «Посмотришь — ведь человек! А тронешь — столько вони! Позорит себя ни за что».

Танчи зазвал меня и еще несколько человек в общежитие, заинтересовав предложением:

— Пока там танцуют, давайте разучим новую песню…

Правда, пока неясно, как залетела в эту даль эта новая песня…

— Слова я сам сложил… На знакомый вам мотив. Там еще такой припев: «Выручай, любимый конь, мчи меня галопом…» Все вспомнили?

— Помним! — дружно ответили все.

— Тогда начинаем! — Танчи запевал сам. Другие, не зная слов, подхватывали припев. Танчи извлек из кармана блокнот и раздал по листку.

— Записывайте, всего-то шестнадцать строк.

Переписали и повторили несколько раз, заглядывая в листочки. Песня звучала задорно:

Текст наконец разучили — Танчи вносил в него кое-какие авторские поправки. И вот — грянули! Земфира и несколько девушек, появившись в дверях, сразу уловили, в чей огород эти камешки нацелены.

— Вот чертенята! — Земфира улыбнулась и, выглянув в дверь, предупредила: — Прекратите! Бечирби идет.

Танчи в ответ еще громче запел: «Выручай, любимый конь, мчи меня галопом…»

Девушки заливисто смеялись, а Бечирби, остановившись в дверях, непонимающе взирал на веселящихся.

Резко похолодало. И прежде темные, тучи стали свинцово-тяжелыми, набухли. Лучам солнца все реже и реже удавалось пробиться к земле. Ветер по-прежнему хранил верность степи, но уже — не в радость нам. С его помощью холод пробирал нас до костей. Мы продолжали работать на комбайнах, возили зерно на тока, а оттуда — на заготовительные пункты. Особенно досаждала процедура перелопачивания. Число буртов росло, а рук работающих не добавилось. Влажное зерно чуть передержишь, не успеешь перевернуть вовремя, оно тут же начинает греться.

И на комбайнах работать стало ощутимо труднее. Если мороз как-то еще терпим на земле, то, когда взберешься на комбайн, он пробирает до костей. А ведь совсем недавно радовались всякой прохладе! Руки, пока в движении, терпят, а вот ноги коченеют. Если вдруг комбайн встанет, тут нельзя зевать: прыгай на землю, хватай охапку соломы, отбегай на безопасное место, запаливай костерок и, скинув сапоги, грей портянки. Минут пять комбайн постоит — считай, повезло. А если меньше, обуваться будешь уже сидя на своем железном коне.

Случилось то, к чему мы все-таки готовы не были — наступила необычная холодрыга. И днем, и по ночам температура значительно ниже нуля. А жатва-то еще в самом разгаре! Пшеница в валках — это ведь полдела! Надо еще и подобрать их, обмолотить… Не зря председатель говорил: июльский урожай не считай своим, а победу празднуй, только когда уберешь все до зернышка!

Комбайны, на одном из которых я, а на другом Танчи, идут навстречу друг другу. Неубранная полоса становится все уже и уже. Но вот его комбайн остановился, и Танчи разложил костер. Мы завершали уже обратный ход, а они все никак не наладят свою технику. Честно говоря, завидую ему. И, что греха таить, обрадовался бы, выйди наша машина из строя. Минут бы на десять, не более. Тогда и я успел бы погреться.

И что же? Встал и наш комбайн! Дошла, видно, моя молитва по адресу. Только я кинулся развести костер, как нежданно заурчал мотор, и через мгновение я опять на комбайне. Но что такое — он без признаков жизни. Это, оказывается, не наш, а у Танчи комбайн ожил… Вот черт! Пылал бы уже весело мой костерок. Вновь подхватил солому и запалил огонь. А потом и не рад уже был, что долго простояли. Комбайн Танчи снова приближается. Да, наша атака захлебнулась, а они упорно мнут и мнут валки.

Танчи машет, явно сигналит о чем-то. Но пойми-ка эту его доморощенную азбуку! Вроде бы интересуется, почему у нас простой. Будто не догадывается… Ведь чуть что — и встал комбайн: жидковато сделаны, не выдерживают заморозков. Но иногда прямо-таки семижильные: тянут и тянут без передыху. А тебя колотун бьет, зуб на зуб не попадает.

Все-таки одолели это поле. Ни одного колоска не оставили. Танчи промерз не меньше, чем я, но глядит гоголем, шутить пытается:

— Скажи: на дворе трава, на траве дрова.

С досадой я вынудил замерзшие губы произнести: