Гред Фукс - Мужчина на всю жизнь

Они словно заново учились ходить обнаженными под взглядами друг друга. И изобретали для этого всевозможные предлоги вроде уборки комнаты или заправки постели. В открытую балконную дверь врывался сухой горячий ветер. Их пуританские сомнения, можно ли считать красивым обнаженное человеческое тело, улетучились. Когда они наконец спустились вниз, оба были в легком изнеможении, как будто долго любили друг друга.

Соседи с малышами были благословением небес.

— Не беспокойтесь, — говорила женщина. — С тех пор как появилась Рита, наши не дерутся. А это блаженство, скажу я вам.

У нее был бойкий взгляд, который схватывал все на лету.

К завтраку они теперь не спускались. Уже чуть ли не перед самым обедом они покидали зеленые сумерки своей комнаты, поспешно пересекали раскаленную бетонную площадку гостиничного комплекса и погружались в отдающую затхлостью прохладу старого города. На пляж они приходили теперь, когда жара начинала спадать и первые пары устало тащились назад в отель. Под воздействием солнца кожа у них изменилась, стала сухой и шелковистой, и теперь, когда они появлялись на пляже, Рита с восторгом кидалась на них не только от радости встречи. Пока девчушка кувыркалась на нем, а он слегка щекотал ее, отталкивая и в то же время крепко прижимая, пока он ощущал на себе ее маленькое тельце, а иногда и плотное тело Марион, которую Рита звала на помощь, пока они с визгом катались все вместе по песку, он спрашивал себя: интересно, а что чувствует ребенок, так вот зарывшись в их теплые тела?

Может быть, ощущение это сравнимо с тем, какое он испытал, купаясь нагишом? Марион испробовала это первая. Пляж уже почти опустел. Она плавала и вдруг издала несколько коротких ликующих криков. Он встал, и тут она показала ему какой-то предмет, который он поначалу принял за непонятную находку. Он прошлепал по воде к ней поближе, а она выбросила на отмель черный комочек — свой купальный костюм.

Она барахталась, кричала, плавала вокруг него маленькими кругами. Он пошел к ней навстречу с купальным полотенцем в руках и вытащил ее. Она пробыла в воде слишком долго. Ее била дрожь, и он отвел ее на пляж. Растер досуха; от холода у нее зуб на зуб не попадал.

Одна картина из этого времени навсегда осталась у него в памяти: легкая волна бежит по воде, подкатывается ближе, растет, образует гребень, выгибается вовнутрь, еще секунда — и она с шумом и брызгами разобьется о берег, вот в этот-то краткий миг он замечает на самой верхушке гребня, в светло-зеленой, пронизанной солнцем воде барахтающуюся серебряную рыбку.

Вечерами они по большей части отправлялись куда-нибудь вместе с соседями. Риту тогда укладывали спать с их детьми, а вернувшись, они переносили ее к себе. У него еще сохранилась привычка, разговаривая с другими, обнимать Марион за плечи. Она набрала с собой много тряпок, но каждый раз, когда они вечером сидели в полумраке бара, где все ткани приобретали зеленоватый оттенок, на ней было одно и то же платье, с большим вырезом на спине. Его рука покоилась у нее на обнаженном плече, ее — у него на колене.

Когда пришло время укладывать вещи, у всех стоял комок в горле. Они завидовали Рите; она-то хоть могла реветь вдоволь. А потом, как во сне, Марион снова уныло осматривалась в своей квартире. Рита опять расплакалась, и на миг они тоже растерялись.

А это означало, что надо взять себя в руки. То есть поставить на плиту воду, распаковать чемоданы, просмотреть почту. Это и был тот самый толчок, который все вернул на привычные рельсы. Им хотелось поскорее проявить диапозитивы. Они продемонстрировали их Курту, Инге и Гюнтеру, а иной раз по вечерам смотрели их вдвоем и видели Риту, себя самих на пляже, в отеле, в автобусе, на мулах и снова на пляже. Но им-то хотелось увидеть совсем другое, а это другое уходило все дальше и дальше, и в конце концов у них просто остались слайды, которые есть почти у всех, — у одних с видами Бадена, Балтийского моря, у других с купанием в бассейне или на Плонском озере.

Они надеялись на следующий отпуск, но так, как в тот единственный, первый, больше никогда не было. Когда Рите исполнилось шесть лет, Марион снова забеременела. Она забыла принять противозачаточную таблетку. Так по крайней мере она это объяснила и, к полнейшему изумлению Хайнца, сохранила беременность. Но и тут все было по-другому. Видимо, в точности ничто никогда не повторяется. Как все сложилось у них потом, так и осталось. Семь однообразных, похожих друг на друга лет, различаемых разве что по возрасту детей.

До того момента, как он потерял работу.

"Это бесполезно" — сказала девушка.

"Но я хочу сам поговорить в отделе кадров" — сказал он.

"Это бесполезно, поверьте мне".

Хайнц Маттек снова искал работу. Но теперь все обстояло чуть иначе, чем в прошлый раз: он сидел на кухне не с бутылкой водки, а с чашкой кофе.

Оглядывая посудомойку, стиральную машину и холодильник, он размышлял о том, почему, собственно, для их брата это считается роскошью. С пятнадцати лет пошел он в обучение на производство, и вот перед ним все, с чем он остался после долгих лет труда. Да и этого судебный исполнитель может лишить его в любую минуту.

Дурацкие подержанные машины — и тем не менее они так гордились ими, ведь приобретение их потребовало стольких усилий. На заводе он имел дело со станками, которые оценивались в сотни тысяч марок. Но неужели весь его труд стоил не больше той суммы, которой только и хватало на мало-мальски приличную жизнь для него, Марион и детей?

Ей было, наверное, лет двадцать пять, этой девице из приемной, с кукольным личиком, а она уже вправе не пропустить его.

"Мы не нанимаем токарей. Мы сейчас во обще никого не нанимаем. Это бесполезно".

Он не двинулся с места, тогда она взялась за телефонную трубку.

И Хайнц Маттек ушел. Одно движение этой руки — и он ушел.

В самом деле, разве он умирал с голоду? Работа… день за днем грохот и пыль, день за днем из тебя выжимают все соки, так что на обратном пути, когда ждешь перед светофором зеленого сигнала, глаза закрываются сами собой, — неужто без этого нельзя прожить и что тут хорошего?

И лишь когда он шел из приемной к заводским воротам — человек, которому не просто указали на дверь, но буквально вышвырнули вон, — ему открылась простая истина: иметь работу — это значит иметь еще и право входа куда-нибудь. И если у него не было права на труд, то, значит, не было и права заботиться о себе, быть ответственным за себя, быть самим собой, быть человеком.

И пока у него не было права отвечать за себя, ответственность за него несли другие, а точнее — никто.

Ему вспомнилось, что он ответил Марион, когда она сообщила, что начинает работать в "Карштадте", что ей больше невмоготу, подчиняясь его требованию, сидеть дома.