Иван Давидков - Прощай, Акрополь!

— А может, это не ты, а твой сын со своей подругой… — отвечала Златина, догадываясь, что своими словами касается тайных мыслей старой женщины, как та уголком платка касается своих ресниц.

Почти всю прошлую зиму Ангелина Русанова проболела. Стояли холода. Окна по утрам серебрил иней, и сквозь его причудливые узоры просачивались лучи морозного рассвета. Горло у артистки болело все сильнее, ей уже не хватало сил ни браниться, ни говорить. Гнев ее превращался в свистящий шепот и крупные капли пота, блестевшие на мешках под глазами. Может, сейчас она уже не вспоминала о несбывшихся мечтах или примирилась со своей несчастливой судьбой, лежала долгие дни и ночи под простыней, прилипавшей к потному телу, и, уставясь в потолок, перебирала в уме всю свою жизнь. Муж выскакивал на минутку повесить на балконе белье, но как он ни торопился, к брюкам его на коленях успевали примерзнуть сосульки. Хлопала за его спиной балконная дверь, слышался треск задубевших рубашек, которые стукались друг о друга, как куски жести. Больная прислушивалась к этому стуку, к поскрипыванию снега под ногами запоздалых прохожих. Ей чудилось, что скрип доверху наполняет фарфоровые чашки в буфете, вазу на столе, чайник на печке. Когда к полуночи на улице все смолкало, ей мерещилось, что затаившиеся звуки наполняют комнату, словно кто–то ходит на цыпочках возле ее постели и высыпает из посуды скрип, мелкий, как металлические опилки.

Ей казалось, что это не голоса комнаты и прохожих под самым окном, а что совсем рядом с кроватью — за стеной кухни — рабочие готовят сцену к новому спектаклю. Отодвигают деревянные рамы со старыми декорациями, сдирают грязное полотнище (раздается пронзительный звук), срывая нарисованные на нем березовые ветки, под сенью которых она пела — молодая, красивая, с пышной копной волос, подхваченной со всех сторон блестящими шпильками. Прислоненный к стене деревянный остов стоит, затянутый паутиной, лишенный прежней праздничности, никому не нужный.

И только теперь, впервые в жизни, прислушиваясь к воображаемому треску безжалостно срываемых декораций (рабочие небрежно бросают лоскутья в угол), бывшая певица осознавала, что безвозвратно упустила те редкие мгновенья, когда могла бы быть счастлива.

Она всегда считала, что ее недооценивают. Мерила свой успех успехом других и, досадуя и злясь, понимала, что чаша весов клонится не в ее сторону. Мучимая завистью, она ни разу не сумела порадоваться роли, спеть не на публику, а для себя, не уставившись на медные жерла оркестра, которые разбросаны словно в пропасти, у нее под ногами, а глядя на реку, на высокий песчаный берег, где по траве бежит девочка: она протягивает руку к вспорхнувшей бабочке, но улавливает лишь нить ее полета.

Тянется нить, и вот уже девочка сама вспорхнула над землей. Платьице ее вздувается колоколом, как на картине Шагала…

Ангелина Русанова походила на женщину, ни разу в жизни не сумевшую насладиться любовью, потому что она отдавалась любимому в перерыве между действиями, в темном углу сцены, среди декораций, задевавших пыльными краями ее лицо. Она напряженно прислушивается: не идет ли кто? Глаза ее прикрыты, но не в сладком забытьи, а в тревожном ожидании, не вспыхнет ли предательская лампа. И когда: подходит время оправлять растрепанные волосы и подбирать упавшие шпильки, она вдруг замечает, что вокруг нестерпимо голо.

Но неудачи на сцене не были единственными горестями в жизни бывшей певицы. Умерла, не дожив до семи лет, ее дочь. Остались после девочки два–три платьица, над которыми мать безутешно рыдала весенними вечерами, вспоминая, как ходила с ней гулять, как останавливались прохожие, чтобы погладить ее по головке, золотисторусой, словно она была родом из Скандинавии. Остались синие чулочки — малюсенькие, точно кукольные. В них мать положила локоны, которые собрала, когда в первый раз стригла дочку. Была еще тетрадка где актриса много лет назад записала — девочка еще не умела писать — сочиненные дочерью стихи:

Или:

Эти цыгане, которые могут украсть рубашку у солнца, были первым проявлением детской фантазии, свидетельствовавшей о даровании, способном со временем развиться. Но от этого хрупкого существа, бегавшего по квартире в крошечных сандаликах, не осталось ничего, кроме тетрадки со стихами, платьиц и синих чулочек, в которых хранились кудряшки девочки по имени Анна—Мария.

Сына своего Владислава артистка родила поздно, на сорок третьем году. Она все еще оплакивала дочь, и появление сына было для нее скорее исполнением долга перед надвигающейся старостью, чем страстного желанья. Снова в кухне сушились пеленки, и с них на шеи немолодых родителей падали холодные капли, снова на печке возле кофейника с хной, которой артистка красила свои седеющие волосы, пузырилась, покрываясь пленкой, детская кашка. Младенец кричал ночи напролет. Анна—Мария появилась на свет красивой, с перламутрово–розовым, как ракушка, тельцем, а Владислав был багрового цвета, словно его ошпарили кипятком. В лице его с отвислыми щечками и татарским разрезом глаз проступало что–то цыганское. Ни у кого в их роду не было таких волос, прилипших к ушкам, длинных и черных. И если бы счастливый отец не верил так свято в добродетель своей жены, он мог бы подумать, что его сын — плод тайной связи с каким–нибудь противным фатом из театра оперетты (из тех, что изображают на сцене цыганских баронов и тому подобных шалопаев).

Мальчик рос, повторяя привычки Анны—Марии, даже ходил по–утиному вперевалку, как она, словно в те годы, когда незнакомая ему сестренка семенила по комнате или стояла, заглядевшись в окно, Владислав (которого тогда не было и в помине) стоял тут же и — притаившись за вазой или за плюшевой занавеской — следил за происходившим вокруг. В лице мальчика, казавшемся в первое время таким невзрачным, начали проступать нежные черты умершей девочки. Глаза его за густыми ресницами обрели бархатистую мягкость, на свету они становились похожими на колодцы с рыжеватыми, зеленоватыми и золотистыми песчинками на дне.

Мать чувствовала, что любовь к Владиславу охватывает ее с неудержимой силой. Это была какая–то странная радость, омрачаемая страхом и печалью. Похоже, ее привязанность к мальчику смешивалась с превратившейся в воспоминание любовью к Анне—Марии, которая будто воскресла в лепете и беготне мальчугана. Это воскресение оставляло в душе матери раны, подобные тем, что остаются от гвоздей, вырванных из страждущей плоти. Боль их усиливалась болью других ран, нанесенных ей беспощадной жизнью, и она чувствовала, что может врачевать эти раны лишь любовью к сыну, который рос, осыпаемый ее ласками.