Иван Давидков - Прощай, Акрополь!

Когда над стаканами с чаем поднялся парок, была уже полночь. Художник сосредоточенно пил чай в окружении своих картин, и Мартину чудилось, что они оба идут по дну бездны, где еще мгновенье — и мелькнут синие рыбы, и движение их пробудит от сна замерзших солдат, которые подойдут к нам и сядут, приподняв полы шинелей, потому что покрытое ледяной коркой сукно хрустит, когда опускаешься на стул.

Много лет спустя Мартин стоял под небом Греции и с высот Суниона смотрел на юг. Море ревело далеко внизу ((берег, крутой и скалистый, отвесно уходил вниз), и Мартину, созерцающему царственную синеву южного моря, представлялось, что этот грохот — не шум прибоя, а отдаленный гул аэродромов. Шум заполнял трещины в колоннах древних эллинских храмов (по ним ползали пепельные ящерицы) и смешивался с крикливыми возгласами англичан, фотографировавшихся на фоне храма Нептуна.

Далеко на юге были видны острова — сероватые куски суши, где белели стада, похожие то ли на валуны, то ли на бараньи кости, исклеванные орлами. А те из островов, что были еще дальше, едва проступали в мареве и походили на дым уплывающего парохода или тень облака.

Где–то на горизонте был Крит — остров легенд. Он, наверно, жарил на солнце свои склоны — кирпично–коричневые, выцветшие, как старая феска. Мартин думал о небе над Критом, о тропинках, с которых скатываются камешки, сдвинутые криками рыбаков. Думал о том, кто первым среди людей взлетел к солнцу. Искал след Икара в небе над островами, в плавных дугах кружившихся над морем чаек, в белом шлейфе,, протянувшемся за исчезающим самолетом.

Южное солнце слепило ему глаза, и он не мог ничего разглядеть.

Утром он заметил, что к его рубашке прилипло что–то коричневое. Попытался соскоблить пятно перочинным ножом, но только порвал ткань. Решил, что это накапало со стеариновой свечи — когда он возвращался в гостиницу, жена хозяина светила мужу, чинившему пробки. Но нет, судя по запаху, это был не стеарин. Темные пятна словно прожженной рубашки пахли воском.

«Чьи–то крылья расплавились над моей головой, — подумалось Мартину. — Слишком близко они были к солнцу, и воск стекал по небу…»

Вечером он прочитал в газете о гибели трех космонавтов. Они сгорели при посадке.

Такое сильное волнение он испытал впервые, когда ему было десять лет. Они возвращались с отцом после прогулки в поле. Был конец мая. Шелест хлебов напоминал плеск волн — звук летел вслед за набегавшими одна за одной зеленоватыми гривами. Когда, докатившись до подножья холма, волны разбивались, шум отрывался от их зеленого гребня, и Мартин видел, как он, превратившись в жаворонка, взмывал в небо. И вот уже не видно его крыльев. Он превратился в камешек, который чья–то рука швырнула в небесную высь. Миг — и камешек, снова обретя крылья, летит отвесно вниз и падает прямо под ноги Мартину. Мальчик наклонился и увидел, что на дороге лежит только что взлетевший в небо жаворонок. Птица была мертва.

— Странные существа эти жаворонки, — сказал отец. Он двинулся было дальше, но его остановил испуганный взгляд сына. — Зимой я видел, как они клюют навоз на улицах. А придет весна, на них словно какое безумие находит. Взлетают в небо — выше, выше, пока сердце не разорвется… И не нужны им ни навоз, ни зерна на дорогах, ни спокойная жизнь! Манит их небо. Вот и пойми. Ведь всего–то навсего пичужка. Даже разума нет, как у нас…

Был в их семье человек, которого Мартин никогда в своей жизни не видел. Фотография его многие годы висела в их доме. Меняли мебель и ковры, а фотография неизменно висела на стене — выцветший кусочек картона величиной не больше открытки, с которого смотрел молодой, чуть старше двадцати лет человек, с густой шапкой волос надо лбом. У него был короткий нос с широковатыми ноздрями, темные прищуренные глаза и губы, приоткрытые в задорной улыбке. Верхняя губа, приподнятая, вероятно, криво выросшим зубом, была рассечена, как у зайца.

Эта улыбка неизменно сияла со стены отцовского дома. Цвели яблони во дворе — человек на фотографии улыбался. Загорались от удара молнии и пылали, как факелы, дубы на холме, а улыбка не сходила с его уст. Старели родители Мартина, ветшал и трескался дом, стебли виноградной лозы делались похожими на растрепанную пеньковую веревку, а улыбка человека на фотографии оставалась все такой же молодой и лучезарной.

Кто он был? Почему ни разу не переступил порога их дома? Жив ли он? Мартин не раз задавал в детстве эти вопросы. Но родители считали его слишком маленьким, чтобы рассказывать ему историю человека с фотографии, на вопросы Мартина отвечали только: это его дядя, его зовут Тома, он уехал далеко–далеко и не скоро вернется. С тех пор прошло почти двадцать лет.

Однажды зимним вечером перед их домом остановились сани. Мартин, глянув в окно, увидел двух лошадей с пушистыми от инея мордами. Из их темных ноздрей вылетали густые струи пара. Закутанный в бурку возница слез, привязал поводья к липе и кивнул седоку, чтобы тот тоже вылезал из саней.

Когда нежданные гости вошли в комнату, Мартин разглядел, что стоявшему рядом с возницей человеку было лет под пятьдесят, что он был среднего роста, с густыми бровями — их заснеженные дуги изгибались над небольшими темными, как сливы, глазами. Ничего другого на лице незнакомца, скрытом завязанной под подбородком ушанкой, разглядеть было нельзя. В тусклом свете лампы было заметно, что пальто у незнакомца сильно поношенное, с обтрепанными петлями, а на плечах, с которых гость стряхнул снег, коричневый цвет приобрел желтоватый оттенок, словно пальто окуривали серой. На ногах у незнакомца были большие серые валенки с огромными галошами.

Мать Мартина, удивленная неожиданным появлением гостей в такой поздний час, пригласила их сесть к печке и, пока они расстегивали скрипящую от налипшего снега одежду, бросилась накрывать на стол.

Тот, что был в валенках, смахнул с бровей таявший снег. Снял ушанку. Волосы его были коротко острижены, а над левым ухом был виден длинный шрам, похожий на полумесяц.

Оглядывая комнату, гость задержал свой взгляд на фотографии. Лицо его оживилось, и он, тщательно подбирая место болгарским словам в своей чуть хрипловатой, прерываемой кашлем русской речи, сказал, что возвращается издалека в свое родное село и заехал повидать отца Мартина, своего старого друга.

— Отец умер в сорок втором, — ответил Мартин, похожий чертами лица (вероятно, хорошо знакомыми человеку в ушанке) на покойного Калинова.

Гость ничего не ответил. Молча, не сводя глаз с фотографии на стене (с нее на него смотрел Тома — наверное, тоже его старый друг судя по тому, что глаза незнакомца повлажнели), нашарил красными от мороза пальцами в кармане пачку русских папирос, размял одну и попытался зажечь. Папироса отсырела, пламя спички лишь обуглило бумагу и погасло.