Иван Давидков - Прощай, Акрополь!

Мартин Калинов (или Переводчик, как обычно называли его друзья) родился в маленьком городке Дунайской равнины. Пятьдесят лет, разведен, рост средний, глаза карие, нос прямой, особых примет нет, как пишут в паспортах. Таковы были первые скудные сведения о нем. Но присмотревшись к нему, заинтересовавшись его привычками, капризами и странностями, побывав у него дома, любопытный человек мог бы открыть сложный мир за кажущейся будничностью жизни Переводчика.

Лицо Мартина, круглое и бледное, с выпяченными вперед губами, точно он собирался задуть спичку, обжигавшую ему пальцы, было всегда гладко выбрито. Но даже если б его никогда не касалась бритва, оно все равно выглядело бы так же, потому что его покрывал только легкий пушок, какой бывает у юношей. Несмотря на это, Переводчик каждое утро обильно намыливал щеки и с удовольствием водил по ним бритвой среди пузырьков пены. В зеркале передвигалось его порозовевшее лицо: очищаясь от пены, оно приобретало фарфоровую гладкость.

Окружающие знали Мартина как энергичного человека, вечно занятого какой–то работой, какой–то мыслью, не дающей ему покоя. И в то же время доверчивого, но раскрывавшего свою душу не всякому, и не в порыве откровенности, а по зрелом размышлении. Он трудно сходился с людьми — не потому, что любил одиночество, а потому что не мог дружить с кем попало. Но когда он встречал человека, в котором чувствовал душевное родство, и убеждался, что и тот отвечает ему искренним дружеским расположением, то привязывался к нему со всей страстностью, свойственной одиноким людям. Он требовал такой же пылкости и от своих друзей и глубоко страдал, если они не отвечали ему полной взаимностью.

Он жил, окруженный книжными полками — все стены его квартиры были заставлены книгами. Единственное окно, обращенное на юг, впускало в комнату тонкую зелень растущей за ним чинары, которая летом постукивала по стеклам утиными лапками своих листьев, а осенью, когда листва облетала, покачивала мохнатыми шариками, похожими на мартеницы [5] Мартеница — шнурок из шелковых белых и красных ниток, часто с помпончиками на конце, который прикрепляется к одежде или к поздравительной открытке в знак наступающей весны. .

Днем он читал, а вечером, включив настольную лампу, переводил, склонившись над столом, стихи своих любимых поэтов.

Оглядывая тонувшую в полумраке комнату — с зеленоватой занавеской, которую морщил ветер, со стопками книг в углу, — смотря на разбросанные по столу ручки, лежавшие, словно красные и синие рыбы на морском дне, Мартин думал, что переводчик походит на водолаза. Он погружается сквозь толщу молчания, чтоб отыскать сокровища в глубинах времени. Отыскать их среди песка, водорослей, под серыми, словно запаянными цементом, раковинами.

«Но разве лишь для того, чтобы отыскать? — думал Мартин, — Нет, он должен прикоснуться к словам, как к металлу, прощупать пальцами каждый изгиб, каждую трещинку в них и, переплавив этот металл, снова облечь его строгой плотью и придать ему звонкость, подобную богатому звучанию человеческого голоса…»

Или сравнивал свою работу с тяжелым трудом каменотеса: переводя, ты должен перенести на другую глыбу мрамора все линии и формы, все штрихи творения, созданного мастером. Окутанный мраморной пылью, ты должен работать молотком и долотом до тех пор, пока не только воссоздашь избранное тобой произведение, но и вдохнешь в него душу.

Бумага, словно дыша, трепетала под пером Мартина. Синие и красные рыбы, ожив, плавали в тихих водах ночного полумрака.

Свои дальние странствия Мартин Калинов обычно совершал по страницам книг. Он обладал даром оживлять предметы, вживаться в созданное другими, чувствовать сохраненный в слове колорит незнакомых земель, и это доставляло ему большее удовольствие, чем если бы он путешествовал сам. Он предпочитал предаваться этому наслаждению дома, при свете настольной лампы, под тоненькое тиканье будильника, которое было слышно только в те мгновенья, когда Мартин откладывал ручку и брался за кувшин, чтобы полить фикус.

Сами же поездки утомляли его. Он не мог терпеть автобусной тряски, перетаскивания чемоданов, бесконечного ожидания в вестибюлях гостиниц, где уборщицы до самого обеда шлепают замызганными тряпками по каменным плитам пола, обедов в закусочных под открытым небом, где под столами прохаживаются петухи, склевывая оброненные со стола хлебные корки и кукарекая…

А сейчас петухи кукарекали по сельским дворам в поречье Струмы. Проплывали телеги с алюминиевыми бидонами для молока. Рядом сидели крестьянки и, покачиваемые неспешным шагом мулов, вязали свитера, коричневые, как вспаханное поле впереди, или придерживали на коленях корзины с яблоками. По склону к реке спускалось стадо коз. Оно походило на сползающую вниз груду пепельно–серых валунов, которая, скользя, продирается сквозь низкорослый кустарник. Колыхалась под ветром осенняя трава (а может, по ней пробегал солнечный луч, пробившийся из–за облаков); струилась между корней старых орехов, свисающих по оголенным берегам, река, поблескивала волнами — солнце выглянуло снова, — и волны играли, как стайки рыбок, что кидаются из одной заводи в другую.

«Все движется. На земле нет ни минуты покоя, — думал Мартин, — Наверно, это непрерывное движение сцепляет одну частицу жизни с другой, и они, кружась, как туманности, прокладывают себе путь по Вселенной. А что такое, в сущности, человек? Вечное движение. Когда пыль дорог отдыхает на его башмаках, вдаль уносится его мысль. Когда спит его мысль, по земле и по небу бродят его сны. Человек едет навстречу радостям и разочарованиям, уезжает порой, чтобы убежать от самого себя, но в вагонном окне, на дне колодца или в глазах сидящего напротив человека встречает вдруг молчаливый взор своей собственной совести…»

Много лет назад мельник из Кочериново рассказывал ему, что раз в году бывает миг, когда вода засыпает. Все звуки вокруг тогда стихают, а застывшие заводи становятся гладкими, словно остекленелыми. Поднесешь кувшин ко рту — и горла твоего коснется не прохладная струйка, а сухость воздуха. Пропустишь миг уснувшей воды — значит, пропустишь лучшее мгновенье своей жизни.

— А тебе доводилось видеть уснувшую воду? — спросил его Мартин.

— Нет, так и не довелось… Я или спал с чужими женами, или шлялся по свету.

Мартин тоже не раз упускал мгновенья, когда до счастья было рукой подать. Упускал или просто не замечал, потому что большой город укротил стремительные потоки, подле которых прошли его детство и юность, сковал их плотинами, вылил в них всю муть своих фабрик и каналов. Такая вода не уснет. Ей не дано помнить и грезить. Ее не взволнует ни тень птицы, ни отражение облака. На дне ее не увидишь ни орехового листа, ни косточек склеванной дроздами дикой черешни. Течет такая свинцово–серая река, и веточки, крутящиеся в ее мути, кажутся металлическими.