Марга Минко - Стеклянный мост

Я вытащила из сумки бумажник, спрятала его в карман пальто и вскарабкалась наверх по чердачной лестнице. Затем отодвинула крышку люка и, стараясь не шуметь, закрыла ее за собой. Я взобралась в кровельный желоб и поползла по черепичной крыше к широкой дымовой трубе. Под ее прикрытием я распласталась на черепице, обхватив голову руками и притворяясь, что если я ничего не вижу, то и меня не видно. На улице послышались отрывистые команды. Потом до меня донеслось шарканье ног, словно множество людей двигалось по нескончаемому кругу. В этом шаркающем звуке был ощутим страх, не позволяющий вырваться из круга. Посыпались приказы, и движение прекратилось. Дверцы машины захлопнулись, кровельный желоб отозвался гулом. Дом подо мной еще раз содрогнулся снизу до самого верха, будто из него разом высосали весь воздух. В этот миг я поехала вниз, но в последнюю секунду успела ухватиться за железную скобу трубы. Осторожно, чтобы черепица не отвалилась и не посыпалась в желоб, я подтянулась на прежнее место и накрепко сомкнула руки вокруг оцементированной трубы.

Вся операция длилась минут пятнадцать, не больше. Те, внизу, торопились. Может быть, кто-то даже стоял с хронометром в руках, пытаясь улучшить рекордное время облавы. Годы спустя — но еще до того, как я отправилась на поиски сведений о Марии Роселир, — я снова испытала похожее ощущение. Я отдыхала тогда на заграничном морском курорте. Мы загорали на террасе. Внезапно собрались тучи, чернильно-синее небо набухло, смерч взметнул в воздух струи воды и песка, в мгновение ока все вокруг меня было унесено ветром. Туристы, подталкивая и обгоняя друг друга, ринулись к автобусам, уже стоявшим наготове. Гомон стих — кто-то выкрикнул несколько коротких распоряжений. Я закрыла лицо руками, а когда отняла их, рядом никого не было. Я стояла совершенно одна на опустевшей набережной среди порванных тентов, искореженных зонтиков, надломленных пальм.

После того как они уехали, совсем иная тишина воцарилась на улице. Даже птицы молчали. Не помню, долго ли я пролежала так — может, час, может, полчаса. Чувство времени полностью пропало. Наконец я села, прислонившись спиной к трубе, и осмотрелась. Вокруг бугрились серо-голубые холмы крыш. В ярких лучах закатного солнца сверкал медный купол Алмазной биржи. Плотно закрытые шторами окна на верхних этажах Еврейского госпиталя манили под свою защиту. Белая башенка углового дома виделась мне дозорным, стоящим на страже моей безопасности. По небу плыли легкие облака; беспрестанно меняя очертания, они как будто подавали мне пример. Два голубя опустились на крышу и принялись нежно ворковать. Может быть, хотели показать мне тем самым, что опасность миновала?

Разговор длился всего минуту-другую, от меня не потребовалось долгих объяснений, можно было сразу ехать. Голос в телефонной трубке звучал сухо и монотонно.

Он жил в верхнем этаже дома неподалеку от парка Вондела. На лестничной площадке меня встретил седоватый человек в белой рубашке. Нездоровый цвет лица, колючие глазки за стеклами очков.

Я привела себя в порядок возле крана в общем коридоре — мои ободранные ладони были заклеены пластырем, — отчистила вымазанное на крыше пальто и отглаженную Херманом юбку. А потом он повел меня в свою контору, где предложил мне стул напротив своего рабочего стола, заваленного папками и бумагами. Мы сидели у окна, которое выходило не в парк, как я думала, а во двор, прямо на глухую стену. Ни слова не говоря, он некоторое время присматривался ко мне, покусывая неприятно яркую нижнюю губу.

— Ловко ты это обтяпала, черт возьми, — проронил он наконец с коротким смешком.

Меня раздражал его игривый тон, не вязавшийся с той суровостью в голосе, которую я почувствовала во время телефонного разговора. Пластырь больно стягивал кожу на руках.

Кто-то бесшумно вошел в комнату.

— Это Анна, — сказал Рулофс.

Я подняла глаза, когда она, стоя рядом, уже протягивала мне чашку — девушка с короткими темными волосами, с глазами чуть-чуть навыкате. Пока я пила кофе, она пристально разглядывала меня, затем резко повернулась и плавной походкой все так же тихонько вышла из комнаты. Широкая пестрая юбка мягко покачивалась при каждом ее шаге.

Вспоминая ее впоследствии, я спрашивала себя, не было ли тогда в ее взгляде откровенного недоверия и даже враждебности. В ту минуту я этого не сознавала, не такие были обстоятельства, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. Может быть, я ошибалась. Мне так и не представился случай поговорить с ней; я снова увидела ее только летом 1947 года на террасе кафе "Америкэн" на Лейдсеплейн. Она оживленно беседовала с худым юношей в очках, а рядом с ней сидел рыжеволосый малыш. Не знаю, вспомнила ли она меня. Я, во всяком случае, к ней не подошла. Боялась встречи, воспоминаний — своих собственных и ее? Позднее я не раз ловила себя на том, что избегаю тех, с кем сводила меня война; эти люди рисковали жизнью, спасая меня, и, как знать, наверно, ожидали от меня чего-то в ответ. Я сторонилась их.

Рулофс, посмеиваясь, царапал карандашом промокашку. Это действовало мне на нервы. Он попросил меня показать документы и внимательно их рассмотрел.

— Удостоверение заменим, оно никуда не годится. Попадешься при первой же проверке. — Он встал и надел темно-синий пиджак. — Отправляемся сейчас же. Тебе повезло, у меня как раз есть подходящий адресок. Автобус отходит через пятнадцать минут.

— Куда мы едем?

— Здесь недалеко, за городом. На ферме.

— На ферме?

Все-таки. Неужели только сегодня утром Руфь предложила мне поселиться на ферме, а я отнеслась к этому без всякого энтузиазма? Теперь кажется, будто оба разговора разделены долгими днями.

— Да, а что? Вам хотелось бы занять номер в отеле? Я бы составил вам компанию.

Он громко расхохотался, плечи его затряслись.

В тот же вечер мы шагали от автобусной остановки по темной, обсаженной деревьями проселочной дороге. Внезапно он остановился вплотную ко мне, и я почувствовала на себе его руки. Ничего подобного я не предполагала: когда мы ехали в автобусе, он говорил мало, больше смотрел в окно. Как я ни сопротивлялась, он крепко держал меня и подталкивал к обочине, где в тени деревьев попытался повалить на землю. Ветки кололи мне лицо, щекой я чувствовала его свистящее, как у больного бронхитом, дыхание. Ему удалось расстегнуть на мне пальто, его рука скользнула под юбку. Я отбивалась изо всех сил, нанося удары и пинки куда придется.

— Ну и дикарка, бог мой, какая же ты дикарка. — Он задыхался. — Давай присядем.

Но я уже вырвалась и пустилась бежать, слыша за спиной его шаги, тяжелые, будто конский топот.

— Остановись! — крикнул он вдогонку.