Галина Докса - Мизери

«Всего полтора дня! — вслух ужаснулась Света. — Какое счастье, что я отделалась от синхронного перевода!»

(В учительской не осталось никого, кроме Самуила Ароновича.)

«Все же в существовании этого бессмысленного компьютерного класса есть смысл. Надо не забыть зайти к Ирине за распечатками. Сколько там, мы считали?.. Не донесу… Программки с текстом пьесы мы положим у входа в зал на двух столиках. Зрители разберут сами… Ах, как я устала! Поскорее бы все кончилось!»

— У вас окно, Светочка? — спросил из угла улыбающийся Самуил Аронович. — Что–то вы давно не посещали моих уроков. Театр вас совершенно полонил… Молодой человек чрезвычайно располагает к себе. Даже при моем с молоком матери всосанном страхе перед иностранцами я не в силах противиться его обаянию…

Света плохо понимала, о чем говорит ей Самуил Аронович. Какой–то страх, какое–то обаяние… Она действительно давно не сидела у него на уроке. Театральная страда «захлопывала» все ее окна… Зайти, что ли? Ну, что там у него?

— …В одиннадцатом любопытная лекция: русские религиозные философы. Сегодня буду говорить о Владимире Сергеевиче Соловьеве…

(«Соловьев… Кто такой?.. А–а–а, кажется, знаю. Нет, это не для меня, грешной. Сказать по чести, мой Синклит Мира в чем–то крупном опередил Соловьева. Соловьев, если не путаю, какой–то слишком уж русский. Это несовременно. Это старо и опасно. Вот мой Синклит… Однако что это Самуил Аронович взялся за философию? Тоже фанатик… Наверное, Прасковья Степановна от него без ума…»)

— Нет, не окно, Самуил Аронович. К сожалению. Сейчас пойду учить. Восьмой. Ужасный класс. Я их просто боюсь… Вся дрожу — видите?

— Вижу. Вы слишком из–за всего переживаете, Светочка. Будьте спокойнее. Проглотите лягушку.

— Как? — Света засмеялась.

— Лягушку. Обыкновенную холодную лягушку. Сначала вам будет не по себе, но немного погодя лягушка освоится… расположится с удобствами… Смотрите, — Самуил Аронович показал, как надо глотать лягушку.

Света еще посмеялась. Перед тем как открыть ей дверь (сам отступил на шаг и склонился в полупоклоне), Самуил Аронович спросил ее совершенно серьезно:

— А о какой идее вы шептались с Прасковьей Степановной? Я подслушал ненароком… Что–то о мальчиках и девочках…

Вопрос Самуила Ароновича вернул Свете мысль, с которой началось для нее утро понедельника. Она почувствовала благодарность к учителю. Не будь у нее восьмого, она с таким удовольствием пошла б к нему слушать про Владимира Соловьева и его вечную женственность! То есть не его, а его. То есть… Ах, как я устаю иногда! Вдруг, разом, как проваливаюсь в погреб с чердака, лечу, пробив пять этажей гнилого дома… Идея? Ну, что ж…

— Да, мои мальчики увлеклись идеей разделения рода человеческого на два пола… Понимаете?.. Это не половое созревание, они еще мальчики, им годок–другой еще быть мальчиками, и это так славно придумано природой, что мальчики созревают позже девочек, но в виде идеи они этой весной все поняли, как надо. Понимаете, Самуил Аронович?

— Звонок, Светочка! Бегите! Мы заболтались с вами. Дай вам Бог. Кончайте вы скорее с вашим Пятым Интернационалом и отдохните. На вас лица нет от усталости. И помните: вы желанный гость на моих уроках…

Света убежала от него по коридору. Он глядел ей вслед. Света бежала легонько, притворяясь, что быстро идет, чуть припадая на левую ногу. Массивный каблук на левой туфельке шатался. Она бежала вдоль стены и на бегу мимолетно касалась ее рукой, как будто считала шаги. Вот она завернула за угол, споткнулась, покачнулась… удержалась… скрылась из глаз…

Самуил Аронович приложил руку к сердцу и стал медленно подниматься к себе на третий этаж. Его мучила одышка. Самуил Аронович был старик. Он вдовел десятый год. В воскресенье он гулял на свадьбе своей единственной внучки и там перебрал. Самуилу Ароновичу было тяжело и печально. После свадьбы, не позднее чем в мае, молодые покидали Россию и уезжали на жительство в Германию. Самуил Аронович оставался один в большой трехкомнатной квартире в южных новостройках города. Половина его учительских заработков должна была уйти на оплату этой ненужной квартиры. Иногда он чувствовал старость так остро, что ему хотелось умереть. Как сейчас, когда, проводив взглядом молодую, странно юную учительницу английского языка, он, с трудом справляясь с дыханием, поднимался к себе. Он сильно опаздывал и сердился на свои ленивые легкие и непроворные ноги. «Придется скомкать начало, — спешил Самуил Аронович. — Ничего. Как там у него? Истина — добро — красота. О красоте пока скажу вскользь… Только в связи с добром. А истина? Истина, она отложится сама».

В феврале Игорь отправил семью на Украину. «Навсегда», — сказал ему мертвый, прощальный поцелуй жены. Мальчик кашлял и прыгал с полки на полку в маленьком пространстве купе, которое Игорь оплатил целиком, так как ехать в СВ, а главное — перевозить большое количество долларов в полупустом вагоне СВ с ненадежными дверными замками, открывающимися снаружи легче, чем изнутри, было опасно. Жена везла на Украину крупную сумму. Она зашила множество двадцатидолларовых купюр в женский пояс и везла их на себе. Играя на прощание с мальчиком в тесном купе, опуская и поднимая для него верхние податливо–тяжелые полки, Игорь косился на жену, а она терпеливо ждала у окна, поставив локти на столик, глядя на платформу, по которой пробегали вдоль состава опоздавшие пассажиры. Протопали, переваливаясь, две навьюченные старухи. Пронеслись, хлопая рюкзаками, студенты. Прошествовали, раздвигая коленями воздух, три стройные, без поклажи и забот (видно, чьи–то дочки, а может…), три юные Суламифи в черных лоснящихся колготках. Колготки десятилетия назад вытеснили из обихода чулки, отменив пояса и подвязки, но у жены Игоря чудом сохранился детский ее узенький поясок на две резинки, и, распоров его по швам, вставив широкие лампасы, она за один вечер — последний вечер в Петербурге — соорудила эту страшную пародию на женское белье, еще более страшную оттого, что по бокам толстого, хрустящего в складках, осыпающего кругом себя короткие нитки предметаболтались поломанные резинки — их жена не посмела отрезать в последний момент, когда хвасталась перед Игорем своим созданием, а он, странно дернувшись лицом, смотрел на ее руки, теребившие гнилые эти резинки, и даже сам взял одну и потянул, проверяя упругость. Жена не срезала резинки, сказав, что с ними надежнее, будто опасалась, что ее изнасилуют в поезде, и это было смешно, не те ещебыли времена… И вот эти растрескавшиеся резинки, качающиеся у бедер (она одевалась в спешке), жалкие, детские эти резинки оказались последним, что помнил хорошего Игорь о жене, за что он, кажется, никогда не получит прощения… Не от нее… Она не знает. Не от мальчика… Он не увидит. От бога?.. Игорь не верил в бога… От Светы. «Он не получит прощения даже от Светы», — думал он, целуя ребенка, жену, ребенка — уже не его, а другого, поправившегося, чужого и здорового, с выгоревшими волосами, плотными щечками — чистыми, без диатезных пятен, — веселого, справного, гарногохлопчика, говорившего «тату» деду и «маты» бабке… Целуя ребенка, Игорь слышал, как хрустит бумага в складках обруча, опоясавшего бедра жены. Они уехали. Он постоял на платформе, поглядел вверх. Начиналась метель. Три черноногие Суламифи прошли мимо него, раздвигая коленями воздух. Три одинаковых коротких песцовых полушубка. Непокрытые головы, помада на детских губах, ботиночки, опушенные мехом у щиколотки, взгляд искоса — на дорогую куртку и безымянный палец правой руки. Игорь проследил взгляд и уставился на свой палец, поросший по первой фаланге темной негустой шерстью. Он не носил кольца. Он был свободен.