Дмитрий Притула - Стрела времени

Да, жизнь его изменилась. Весь день Николай Филиппович маялся оттого, что он ведет двойную жизнь и понимает, что городок маленький и слухи о его вечерних встречах непременно дойдут до жены и сына, однако он приходил домой и страдал оттого, что он находился дома и время тянется нестерпимо медленно, и только в полдесятого душа его успокаивалась, — и он два часа видел Антонину Андреевну.

И все-таки не ошибся Николай Филиппович — изучил свой городок за четверть века: слухи о его вечерних встречах с Антониной Андреевной дошли до семьи Николая Филипповича. До сына, во всяком случае.

Стояло воскресенье августа, и было послеобеденное время, когда весь город идет в парк, к аттракционам.

Сергей, спустив вниз коляску сына, предложил отцу пройтись. Николай Филиппович охотно согласился — из-за своих вечерних прогулок и занятости Сергея он редко видит сына, а разговаривает с ним и того реже.

Жара спадала, и истома конца лета пропитала воздух; люди, преимущественно навеселе, рвались к каруселям, в городе любят это время — единственная возможность показать свои наряды и свои семьи; Николай Филиппович тоже был рад толкать перед собой коляску с внуком, он опустил верх коляски, чтоб лицо внука было видно прохожим — удивительно красивый мальчуган: надутые щеки, загорелая кожа.

Солнце расплылось по небу, словно масляное пятно, оно слепило глаза и томило душу напоминанием о близких грозах.

Они шли рядом — отец и сын — и обменивались общими фразами: вот солнце глаза слепит и вскоре будет гроза; да, работать стало трудно, утром приходишь на отделение и не знаешь, на каждом ли посту будет сестра, о санитарках же что говорить — это общее место, и сестры теперь разбегаются, совсем беда, в торговлю, в лаборатории, на часовой завод, а как тут работать; да, жарко, вода в прудах стала грязная, санэпидстанция запретила купания, но разве же людей удержишь по лету такому, да, лето на удивление, это уж нам повезло; но те общие фразы не раздражали, но лишь подчеркивали близость отца и сына: нам все равно о чем говорить, лишь бы идти рядом — общность душ.

По застоявшейся воде пруда скользили лодки и «велосипеды», с горки было видно, как летят круговые качели, доносились вопли испуга и изумления.

Николай Филиппович спросил, что сын прочел в последнее время, — он знал, как бы ни был занят сын, он все равно читает больше отца, и Николай Филиппович любил, когда сын делился с ним прочитанным, всякий раз Николай Филиппович радовался — вот сын образованнее его, возможно, и умнее, и охотно смирялся с этим.

— Да вот книжку забавную прочел. Какой-то известный физик пишет про время. А в физике ничего не понимаю. Ты бы мне растолковал кое-что. Сейчас модно рассуждать о времени, и у меня хватило терпения осилить книжку. Хотя мало что в ней понял. Но вот довод Августина, что время нереально, мне понятен. В самом деле, прошлое уже не существует, будущее еще не существует, настоящее же не имеет никакой протяженности, следовательно, время не обладает реальностью. Это я понять еще могу. Но там новейшие рассуждения о направлении времени, «стреле времени». Так может ли быть, по космологической теории, имена я помню, но боюсь спутать, так может ли быть, что расширение Вселенной, ну там, увеличение объема, и задает знак направления нашему времени?

— Нет, тут я ничего внятного не скажу. Та физика, которую я учил тридцать лет назад, новейших теорий времени не трогала. Видно, это очень популярная книжка, если ты из нее хоть что-то понял, ты мне дай ее, я полистаю и тогда что-нибудь соображу.

И тут Николай Филиппович почувствовал, что Сергей как-то напряжен, и понял, что у сына есть к нему дело, ради которого он и позвал его в парк.

И Николай Филиппович не ошибся.

— Совсем забыл, — сказал Сергей. — Я и так в цейтноте, а завтра еще занятия проводить по школе самообразования. Готовясь к занятиям, я вчера прочитал «Происхождение семьи, частной собственности и государства», и мне книга понравилась. Там доказано, что хоть современная семья и несовершенна, однако ж это лучше всего, что было прежде, и, конечно, нынешние соединения лучше соединений древности, когда соединялись братья и сестры и люди разных поколений. Я подумал так: когда-нибудь станет ясно, что институт семьи в существующем ныне виде себя изжил, но это так нескоро, что и угадать нельзя.

— Но ведь всякий человек живет не так много раз и не так уж долго, что ж остается ему, современному человеку?

— А современному человеку остается одно — терпеть. — И Сережа улыбнулся, как бы прося прощения, что вот он так долго говорил повсеместно известные слова, не имеющие к ним, отцу и сыну, никакого отношения, — они-то, Нечаевы, в семейной жизни счастливы.

— Ну, эти слова о терпении нам с тобой хорошо известны — им не десять и не сто лет. Ты думаешь, есть счастливчики, понимающие, что они не просто живут, небо коптят, поглощая кислород и выталкивая из себя углекислый газ, но участвуют в эволюции, и никак не меньше? А если человек понимает, что жизнь его единична и коротка, и не желает терпеть?

— Тогда это, конечно же, смелость, и, как за всякую смелость, человека ждет расплата — тут и общество осудит, да и те люди, что входили в его прежнюю семью, не будут посторонними наблюдателями.

— Ты, однако, строг.

— Это не я строг, а институт современной семьи. Возможно, он суров, жесток, но что мы с тобой можем поделать?

И по тому, как спала напряженность сына и вновь обозначилась связывающая нить, Николай Филиппович понял, что разговор был Сереже труден и неприятен и он рад, что все позади.

Дальше они гуляли, болтая о погоде, работе, новых кинофильмах, но Николай Филиппович ясно сознавал, что если б сын отважился высказаться впрямую — это, конечно, вряд ли можно себе представить, — то все равно бы ничего не изменилось.

Потому что главным судьей поступков Николая Филипповича были теперь не жена, не сын, не дочь, но лишь он сам.

Он догадывался, что слухи могут дойти и до жены, как дошли до сына, но Людмила Михайловна пока никак не обозначала свое знание.

Николай Филиппович так объяснял ее молчание — если, разумеется, она о чем-нибудь узнала: мужа всерьез принимать нельзя, он припаян к семье навеки, если у него и появилось увлечение, то, без сомнения, увлечение вполне безвинное, тем более что объект увлечения — ровесница сына, и он должен самостоятельно все пережить, без нажима, чтоб потом не было упреков с его стороны — упреков безмолвных, разумеется, о словах упрека и подумать невозможно, — что она помешала ему, сделала страдальцем, нет, он должен сам все пережить, чтоб потом пенять лишь на судьбу.

И еще: все мужчины, по разговорам судя, переживали увлечения, должен его пережить и ее муж — при его-то безволии, робости дело далеко зайти не может, так, флирт, легкое головокружение предзакатного мужчины — да, тем все дело кончится, и Николай Филиппович еще больше станет ценить семейный покой.