Рейнольдс Прайс - Долгая и счастливая жизнь

По-моему, я довольно хорошо держусь, хоть мне и тяжело, но, может, и тебе пора хоть часть перевалить на себя либо прямо сказать, чтобы я все это выкинула из головы и шла домой к Маме. Вот я и спрашиваю: как, по-твоему, мне быть? Об одном прошу, скажи прямо. Разве я тебе в чем отказывала, кроме, может, того, чего ты хотел, когда был здесь последний раз, я тогда просто себя не помнила потому, что думала о бедной Милдред и о том, как я сбежала с ее похорон и погналась за тобой, и какое у тебя право было просить это самое, когда ты ни разу и не подумал сказать мне: «Я тебя люблю» и никогда ничего, ни самой малости мне не обещал?

Я знаю, девушке не полагается писать такие письма, но когда молча сидишь целых шесть лет и ждешь, пока тот, кого любишь, заговорит, и уже не знаешь, почему ты его любишь и что ты хочешь от него услышать, может, все равно что, лишь бы успокоиться, тогда приходит время, когда нужно говорить самой, и нужно увериться, что ты рама еще живешь на свете. Вот я и заговорила. И я еще живу на свете.

Спокойной тебе ночи, Уэсли.

Розакок

Он ответил ей так:

25 сентября

Дорогая Роза!

Что ты все мудришь, не пойму. Приеду домой, тогда поговорим. Надеюсь, это будет довольно скоро, самое горячее время для мотоциклов уже проходит.

Писать больше не о чем, интересных новостей нет.

Желаю всего хорошего, скоро увидимся.

Уэсли

И она ждала, и больше не стала писать Уэсли письма (по крайней мере на бумаге), и от него не получала ни строчки, шесть дней в неделю проводила на работе, вечерами сидела дома, глядя на Сисси Эббот, которую разносило все больше, а Мама читала вслух открытки от Рэто из Оклахомы (он писал, что побывал еще в одной индейской деревне и снялся на карточку вместе с индейским вождем в парадном уборе), и высиживала церковную службу в воскресные утра, и никому не признавалась, чего она ждет. (Никто и не спрашивал. Все и без того знали.) Вместе с сезоном мотоциклов уходили и жаркие дни, ночи наступали угрожающе рано, и дышали холодом, и становились все длиннее, и вскоре Розакок пришлось вставать и собираться на работу еще затемно (и она в одной рубашке подходила к окну и долгим взглядом окидывала двор и пространство за ним: а вдруг, пока она спала, там появилось что-то новое, чему она будет тайно радоваться весь день, но там были все те же заросли бородача, и пустынная дорога, и кизиловые кусты, день за днем все больше забывавшие лето, распластанные над землей в свете зари, с черно-красными листьями, похожими на медленно тлеющие угольки. И в первый субботний вечер ноября, когда она тихо покачивалась в качалке на передней веранде, пришел домой Майло и сказал:

— Ну, Розакок, теперь можешь успокоиться. Уилли Дьюк Эйкок подцепила богатого дружка, а об Уэсли Биверсе и думать забыла.

Розакок покачивалась все так же мерно, однако спросила:

— Что ты хочешь сказать?

— А то, что и часу еще не прошло, как на пастбище папаши Эйкока приземлился частный самолет, а в нем оказались Уилли Дьюк и какой-то парень из Норфолка — он сам вел самолет и не иначе, как страшно влюблен, только из-за любви можно посадить самолет на пастбище Эйкока!

Розакок засмеялась.

— И долго ты все это придумывал?

— Ей-богу, правда, Роза. Сам-то я не видел, но только что встретил в магазине ее мамашу, она накупила кучу устричных консервов и говорит, вся семья никак не опомнится, а про корову и говорить нечего. Уверяет, что, когда самолет приземлился, у коровы все соски растопырились и из них потекло.

Но, даже поверив ему, Розакок вопреки его надеждам не улыбнулась. Она встала с качалки.

— Пойду-ка накрою на стол, — сказала она и пошла к двери в дом.

Майло ее остановил.

— И что ты маешься, Роза? И вид у тебя самый что ни на есть похоронный. Уилли же не бросила атомную бомбу. Я б на твоем месте улыбался до ушей.

— В честь чего это?

— Так ведь это значит, что Уэсли теперь — твоя частная собственность.

— Ты Уэсли об этом спроси.

— Сама спросишь. Уэсли тоже прилетел на том самолетике, — сияя, выложил он самое главное.

Она повернулась к двери и сказала:

— Это правда?

— От самой миссис Эйкок слышал!

Она даже не взглянула на брата. Она собрала на стол, но не села ужинать, сказав, что ей не хочется есть, а на самом деле ей не хотелось слушать, как они потешаются над самолетом на пастбище и торопят ее переодеться, а то, глядишь, вот-вот явится Уэсли. Она переоделась, но и не подумала наряжаться, а натянула на себя все то же бледно-голубое платье и свитер, что она надевала каждый вечер, приходя с работы, потом вышла во двор и села на качели и стала чуть-чуть покачиваться, упершись каблуками в белесую землю, притормаживая качели, чтобы ни на секунду не терять из виду дорогу. В холодеющем воздухе меркнувшие лучи солнца, низкие и косые, то здесь, то там зажигали новенькие медные электропровода, и от этого казалось, будто они летят между столбами в оба конца дороги. На колени ей упал сухой свернувшийся лист клена. Она растерла его в руке, недоумевая, откуда он взялся (качели-то были под дубом), а сверху на тоненькой шелковинке к ней спустился паук, намереваясь заполнить пространство нескончаемой своей нитью, а по ту сторону дороги каркали две вороны, которых заслонял белый платан, оголенный и прямой, как ныряющий Уэсли. Где-то вдали щелкнул выстрел, и вороны смолкли. Поздновато для охоты, подумала Розакок и просчитала до двенадцати, и одна из ворон подала сигнал начинать снова. Вскоре стемнело. В доме зажгли свет, вон у окна столовой гладит Мама. (Она так и будет стоять до самой ночи. Потом Майло скажет: «Ладно, закругляйся, а то еще куклуксклановцы нагрянут: почему, мол, заставляешь мать работать допоздна».) А дорога была темная, никто по ней не шел и не ехал, даже светляки не мерцали. (Все светляки погибли. Вчера ночью были первые заморозки.)

И в субботнюю ночь опять подморозило. Розакок это видела сама, она не спала и что ни час глядела из своего окошка на дорогу, пока наконец в лунном свете не заискрился иней, подползавший все ближе к дому — сперва он лег на поникшие лопухи у дороги и сковал их седой изморозью до утра. Потом, чуть помедлив, неторопливо двинулся дальше, по двору, словно руки, нащупывавшие путь от одного кустика травы до другого, и поближе к дому (где трава уже кончилась) перекинулся с камней на сухие стебли, потом на крышу машины Майло и, высеребрив все это, дополз до дома. Розакок откинулась на подушку и уснула.

Но в воскресенье опять пригрело солнце, и, когда она проснулась, иней стал росой, а по дороге толпы чернокожих ребятишек топали в церковь «Гора Мориа», пуская в утренний воздух белые струйки пара изо рта, и ехали в церковь «Услада» машины, переполненные белыми, которых Розакок, конечно, знала, но не могла разглядеть. Часы показывали половину одиннадцатого, и в доме стояла тишина. Все ушли без нее. Но когда она спустилась в кухню, там оказался Майло, разодетый с ног до головы; он уплетал патоку.