Рейнольдс Прайс - Долгая и счастливая жизнь

— Ты знаешь, этот свет так и будет лететь вечно, — сказал он немного погодя. Она не ответила, и он провел тыльной стороной руки по кусочку ее тела, сухого, как персиковая кожица, и прибавил:

— Ему не на что наткнуться, и мы с тобой станем старичками, а он так и будет лететь.

Сейчас, когда они лежали неподвижно, стал чувствоваться ночной холод, и по телу Розанов под его рукой пробежала дрожь.

— Этому тебя тоже научили во флоте? — спросила она.

— Так точно, — сказал он. — А что, способный я ученик? — И рукой он опять попросил того, что только сейчас она отдавала ему так свободно, но она удержала его.

— Почему? — спросил он, естественно считая, что имеет на это полное право.

— Меня ждут дома.

— А что тебя ждет дома лучше, чем вот это? — И он притянул в темноте ее руку к себе.

Но ее рука была безжизненной. Она ее отдернула, и Уэсли услышал, что она встает.

— Если ты не отвезешь меня домой, придется идти пешком, но раз уж ты так хорошо знаешь эти места, одолжи мне, пожалуйста, твой фонарик.

Он посветил ей в лицо и, увидев его, произнес:

— Господи Иисусе! — ибо это не была та Розакок, всегдашняя Розакок.

Она смотрела прямо вниз, на фонарик, не видя Уэсли за светом и уже не прячась от его взгляда. Она приоткрыла рот, думая, что, если заговорит, ненависть на ее лице сменится каким-нибудь выражением помягче — ну, раскаянием, например. Но она только и смогла, что вобрать голову в плечи, и если во флоте он иногда забывал, как она выглядит, то теперь уж не забудет.

— Ты что? — спросил он.

— Ничего, — сказала Розакок и пошла к дороге.

Уэсли сначала должен был привести себя в порядок, и Розакок, дойдя до края поляны, где начинались кусты шиповника, остановилась и подождала, пока он ее нагонит с фонариком. Когда он приблизился и свет лег у ее ступней, она пошла дальше, не замедляя шага, но стараясь не попасть ногой в кружок света, будто и это прикосновение было для нее невыносимым. Уэсли молча шагал позади, но неподалеку от родника, где тропинка стала шире, он оказался рядом с ней.

— Может, остановимся на минутку, посмотрим, замутили воду олени или нет, — сказал он.

— Очень тебе нужны эти олени, — ответила она и побежала к машине.

Не зная, будет ли она его ждать или пойдет домой пешком, Уэсли решил не торопиться. Он подошел к роднику и посветил вниз. Олени пошли не этим путем, во всяком случае, здесь они не останавливались. Ползучие травы как лежали, так и лежат. Вода прозрачная, дно чистое — наверно, еще с того дня, когда хоронили Милдред. И только торчал один сломанный прутик — половина под водой, половина наружу. Та половина, что под водой, была покрыта бурым мохнатым отстоем, а на черной наружной половине сидела безобразная ночная бабочка такого же бурого цвета. Она была неподвижна, эта бабочка, и Уэсли стал на колени посмотреть, мертвая ли она, и дотронулся до нее, но бабочка тревожно вспорхнула и тут же опять уселась на прутик. Она выдержала две морозные ночи, и Уэсли решил — пусть спит, но раз уж он стоял на коленях, то нагнулся еще ниже и выпил три глотка родниковой воды. Потом он поднялся и сказал про себя: «Он будет прозрачным еще недели две. Потом туда нападают листья».

Он не торопился, потому что ему казалось, он знает, чем расстроена Розакок и как ее утешить — если она еще его ждет. И когда он подошел к машине, оказалось, что она и в самом деле его ждет. Она и волосы даже пригладила, но лицо у нее было все такое же, и потому он проехал последний и недолгий кусочек дороги молча. Ни одной лягушки не осталось в пруду, ни одной цикады на деревьях, и все, что они могли бы услышать, — это пение из церкви «Гора Мориа» (если там еще пели), но церковь уже осталась позади, а Розакок не выказывала никакой охоты снова начинать разговоры, с которыми приставала к нему на пути сюда. Она смотрела только на дорогу. Но у него были наготове слова, которые он считал ласковыми и ей сейчас необходимыми, и, свернув к дому Мастианов, он остановился под большим пекановым деревом и сказал:

— Роза, ты должна вот что помнить — сейчас тебе неважно, но так и должно быть после того, что мы с тобой сделали. Это скоро пройдет, и ты будешь чувствовать себя просто здорово. Ручаюсь. А если мы еще когда-нибудь повторим, так это у тебя будет совсем недолго — то есть ты огорчаться не станешь из-за того, что мы с тобой сделали.

— А мы с тобой ничего не сделали, Уэсли… — Она, вероятно, пояснила бы эти слова, если бы не хлопнула входная дверь. Свет на веранде не горел, но к ним кто-то шел, и, наверное, это был Майло. Он остановился на полпути, вглядываясь в машину, и Розакок сказала: — Надо идти. Он из-за меня переволновался.

— Он уже не волнуется, — сказал Уэсли. — Он знает эту машину. — И Розакок поверила бы ему и, может быть, еще немножко посидела в машине, но как раз в эту минуту Сисси зажгла изнутри свет, вышла и стала на веранде. Свет не дошел до машины, он бил в спину Майло, а тот стоял лицом к ним, сжимая и разжимая опущенные руки, и на голове его, выделявшейся черным силуэтом, светились только волосы.

— Я пошла, — сказала Розакок и открыла дверцу.

Он и шевельнуться не успел, как она уже ступила на землю и шепотом сказала:

— Давай отсюда, быстро. Майло и так на тебя злится, и я не хочу, чтоб он сейчас тебя видел.

— Ну а ты как, ничего?

— Я ничего. Просто я ошиблась. Но и ты тоже — меня зовут вовсе не Мэй.

И, не дав ему даже рта открыть, она пошла навстречу Майло, темной фигуре со светящимися волосами (все того же цвета). Когда она подойдет ближе и покажет ему свое лицо, он поймет, почему оно такое. Он ничего ей об этом не скажет и не споет ту песенку с советом. Он просто пойдет в дом вслед за нею. Но потом, ночью (когда в постели его начнет пробирать холод), неужели же он не повернется на другой бок, лицом к Сисси, своей жене, и не расскажет то, что он знает? И тогда об этом будут знать уже четверо — сама Розакок и Уэсли Биверс, ее брат Майло и его жена Сисси Эббот, раздувшаяся, как воздушный шар.

В понедельник день был студеный и ясный, и Уэсли, не попрощавшись с Розакок, уехал на попутной машине в Норфолк. Но в конце недели он послал ей такое письмо:

10 ноября

Дорогая Роза!

Сейчас все хорошие мальчики давно уже спят в постельках, а я еще на ногах, ну и решил черкнуть тебе пару строчек и сообщить, что я опять хожу на работу (то есть я всю эту неделю ходил, но это не значит, что и завтра пойду, если утром проснусь и почувствую, что у меня нет настроения). Еще хочу тебя спросить, не приедешь ли ты сюда в день Благодарения, если тебя отпустят с работы. Я потому спрашиваю, что домой не приеду до рождества, а свободное время у меня будет только в день Благодарения, и одни мои знакомые в конце той недели устраивают грандиозную вечеруху. Много моих друзей уехали навсегда. Вот что значит жить в портовом городе. Но еще осталось немало, так что жизнь идет, и почему бы тебе не приехать на праздники? Остановиться можешь у своей тети Омы или я сниму тебе комнату в пансионе, где я живу, — это даже меня больше устраивает.