Леонид Крохалев - День впереди, день позади

Дача, дача… Одна, поди-кось, такая постройка во всем саду и есть. А кому вот она?.. Он не решился даже про себя договорить — «достанется»… Ни сыновей, ни внуков… Задумал он построить ее еще в те времена, когда, выполняя госпитальный зарок, выписал на заводе участок. Со строительством не торопился. Поставил для начала навес, разбил рядки яблонек, смородины, крыжовника. И все откладывал сыспотиха деньжонки с зарплаты, ждал удобного случая, чтобы поставить домик, какой хотелось: чтобы и печка-лежаночка, и куть с занавеской, и передний угол с лавочкой и столом дощатым, и горенка — словом, родительский пятистенник в уменьшенном виде, в память о покойных отце с матерью и о той сибирской деревушке, где родился, рос и жил до войны. Такой, как виделся, и сделал домик пятнадцать лет назад, когда еще полноправно работал на заводе и каждое лето живал в подшефном колхозе. Там и купил недорогой домишко на снос. Перевез, срубил — с резными наличниками, узорчатыми коньком и карнизом, маленьким фигурным крылечком. Над двухскатной крышкой у печной трубы укрепил жестяного петуха, который поворачивался носом к ветру и тихонько свистел.

Васька Бабушин, глядя по-соседски на его хлопоты, шутил: «Рискуешь, Иван Федорович! Смотри-и!.. Заведется в твоем тереме красотка, а тебя и сторожем не поставит».

Мария ворчала: «Чего ради ломаешь себя? Здоровишко-то сиротское. Отдыхал бы, не выдумывал…» — «А вот пойду на пенсию и отдохну… С красоткой!» Смеялся. Знал: Марию хлебом не корми, дай поворчать, и привык, что она против всего, что может затруднить его здоровье…

Пришел Иван Федорович с войны с одной-единственной, но серьезной раной. В саду у той высотки пуля прошла заподлицо с сердцем, только толкнула его горячим боком. И то ли это повлияло, то ли еще что, но стал Иван Федорович носить в кармане нитроглицерин. И Мария всегда была настороже. «Иван, ты куда опять фуфайку начищаешь? В колхоз собрался? Не пущу!» — кричит, бывало, она, вырывая ватник из рук. Иван Федорович не выдерживал: «Вот блажная! Ты чего голосишь по мне, как по покойнику?! Помощь моя тут тебе не нужна! В магазин сходить у самой силы хватит. А там!.. — кивал на дверь. — Там другое дело! Ты подумай сама: кому хлеб-то убирать?! А я и трактором, и комбайном владею». Забирал ватник и уезжал…

«Петьку, что ли, усыновить?.. — подумал неожиданно Иван Федорович. Мысль эта показалась ему тревожной и привлекательной. Он приподнялся на локте. Представилось: вихрастый, белобрысый Петька смущенно глядит в сторону, в одну точку. — Как бы он, интересно, отнесся?»

Иван Федорович осторожно, чтобы не разбудить боль, встал, кое-как собрал инструмент, понес в домик. В маленьких сенцах, в углу, где была устроена инструменталка (так называл он полки, прикрепленные к стене петельками), бросил грабли и лопату на пол. Запер дверь, вышел.

Солнце било в спину. Высоченные тополя, росшие вдоль ограды, бросали тень в сад, за штакетник. Рябая от солнечных пятен тень манила. Но Иван Федорович упрямо отворачивался от нее, поглядывал в другую сторону, туда, где в зыбких струях колебались окончатые прямоугольники окраинных городских домов. Там, через какие-то три-четыре километра, — трамвайное кольцо. Больше хаживали!

Обогнув угол садовой ограды, за которым была автобусная остановка, он грузно сел на широкую лавку. Оглядел дорогу. Пусто. Автобусы к ним сюда ходят через раз… Прорычал трубовоз. Пролетел «газон» с тощими коровами в кузове. Протрещал «Запорожец» с большим кошелем на крыше.

Иван Федорович прислонил ладонь к груди: стучит и сильно стучит!.. Но какое-то зудящее нетерпение толкало его с места, будто шептало: не опоздай!..

Асфальт был положен недавно, шагать по нему было душно. Разогретый не по-весеннему жарким полуденным солнцем, не остужаемый ветром, он дегтярно бил в нос; резкий запах застревал в горле.

Иван Федорович свернул на обочину. И тут не лучше. Придорожная трава заляпана грязью: не зеленая, а серая, при каждом шаге взрывается фонтанами пыли.

Сзади заурчал мотор. Ивана Федоровича догонял ЗИЛ. Доски в кузове распирали борта, мотались концами по земле. «Что ж он без прицепа?!» — чуть не выговорил Иван Федорович вслух. Но руку все же поднял. Шофер в ответ махнул куда-то влево, и доски, сильно прогнувшись на выбоине, чиркнули по асфальту.

Иван Федорович еще раз с надеждой поглядел на шоссе. Длинная серая лента была пуста. Он отошел подальше от обочины, туда, где молодая трава зеленела сочно и не было пыли, постоял немного, держась за сердце, и двинулся дальше — к подрагивающему в мареве трамвайному кольцу. Изредка бормотал сквозь зубы:

— Ничего, Петро… Как-нибудь… Мы еще повоюем…

И все чаще засовывал руку под пиджак, гладил ладонью левый сосок, будто успокаивал капризного ребенка. Но боль в груди стала такой сильной, что он сначала присел, а потом прилег на правый бок, примяв желтые медали одуванчиков.

Бабочка опустилась на одуванчик перед глазами Ивана Федоровича, сложила белые крылышки, развела их в стороны и опять сложила. Он увидел на ее радужной головке две тонюсенькие черные палочки с шишечками на концах — точь-в-точь вязальные спицы.

Иван Федорович застонал. Бабочка испуганно вскинула крылышки, часто замахала ими, боком, заваливаясь, улетела.

Такого, пожалуй, еще не бывало. Случалось, прихватывало, сжимало, но пил лекарство, и расслаблялось, отпускало. А тут зажало в клещи и бьет, бьет так, что плывут перед глазами похожие на одуванчики кругляши…

— Эт-ту… нель-зя… эт-ту нель-зя… — Он стал подыматься. Распрямился с усилием. До асфальта было два десятка шагов. Ступил несколько раз, за ногу дернула проволока, кулем свалился в траву. В голове поплыл непрерывный гул. Он опять оперся на руки, подтянул к животу колени, встал на четвереньки, с трудом, будто на шею повесили двухпудовую гирю, медленно разогнулся, выпрямился в рост, пошатываясь, пошел к дороге. Напрягся, поднимая тело на щебеночную обочину. Под ногами хрустнула галька. И едва не упав вторично, Иван Федорович не шагнул, а косо выступил навстречу красной машине. Нос «Москвича» замер возле него, чуть не толкнув в пояс. Иван Федорович не удержался, оперся руками на горячий капот и ощутил масляный запах, такой знакомый по цеху. Он с трудом поднял голову, посмотрел на ветровое стекло. Увидел полного лысеющего мужчину. Водитель вцепился белыми пальцами в верх баранки, навалился на нее грудью. Огромные голубые глаза впились в Ивана Федоровича.

— Пе-тя… сы-но…

Локти его вдруг подогнулись, и он ударился щекой о капот, не почувствовав боли, стал медленно сползать по красному глянцу, стараясь удержаться сильно растопыренными пальцами.

Последнее, что ощутил Иван Федорович, было: чьи-то сильные руки подхватили его и бережно понесли куда-то.