Трифон Иосифов - Браконьеры

— А ну-ка марш отсюда! — зашипел я, обернувшись к двери. — Марш, проклятый котище! Ишь как напугал девчонку…

Марина внимательно посмотрела на меня, поняла, что это всего лишь шутка, и тоже тихо засмеялась.

— Это, наверно, трещат потолочные балки, здесь ведь жарко…

Я снова обнял ее и стал отчаянно и жадно мять ее божественное тело, а она еле слышно просила, чтобы я никому не говорил о том, что с нами произойдет сейчас, а я также тихо, уже почти не владея собой, зашептал, что никому не скажу, что это будет длиться, длиться и мы станем браконьерами…

Она хотела снять с меня рубашку, было действительно жарко, но у меня не было сил оторваться от нее, и я боялся снова ощутить страх, который преследовал меня с первого дня ее появления на базе, — если случится то, что произойдет сейчас, я навеки забуду… Словно подслушав, что творилось в моей душе, Марина, задохнувшись, шепнула, что пора уже забыть, забыть эту мою Надю, она, наверно, давно уже устроила свою жизнь и завела тьму любовников…

А вот этого говорить не надо было, черт бы ее подрал совсем! Не надо было…

Туман рассеялся, голова стала ясной, как зимнее утро. Я поднялся с кровати, мне хотелось выругаться и больно обидеть Марину — ну какого дьявола она произнесла это имя… Но на этот раз она совершенно не поняла, что со мной произошло, и все пыталась обнять меня и заставить снова лечь с ней рядом. Руки у нее были горячие, полуприкрытые глаза затуманились желанием. Но я грубо оттолкнул ее, ринулся к выключателю и зажег свет. Она в ужасе вскочила, одернула мятое платье, лицо ее вмиг побелело.

— Боян… Что с тобой? Почему?

Ярость накипала с каждой секундой и переполняла душу.

— Васил, наверно, прав, когда следит за каждым твоим шагом! Небось вертишь хвостом перед всяким, кто поманит… И с Митьо наверняка путалась, поэтому и молчала и скрывала все его художества!..

Она смотрела на меня с такой зверской ненавистью, что я поверил — она могла бы меня сейчас убить, будь у нее в руках нож или карабин. Но до стола, где лежал нож из тайника, было далеко, к тому же я загораживал ей путь.

— Ах ты… мерзкий, грязный евнух! Импотент! — выдохнула она на крике, рванулась к двери и вмиг исчезла.

Я стоял оглушенный; к ярости, раздиравшей меня на части, прибавились обида и боль. Как же ей не совестно, гадкой девчонке, ведь она лучше, чем кто другой, знает, что стоило мне только пальцем пошевелить, и она давно стала бы моей или здесь, у меня, на этой самой кровати, или в долине Златиницы, какой-нибудь обезумевшей летней ночью! А может, это мне только кажется, а на самом деле она лишь играла со мной, как кошка с мышью?

Да, я сам себе казался пнем, колодой, чересчур сдержанным тупицей, но мне было больно. Пню тоже больно, когда его секут топором. И не мог, не мог я преодолеть какой-то внутренний барьер, это было сильнее меня… Не мог даже тогда, в суде, когда душа рвалась сделать шаг к Наде, оттащить ее в сторону, расцеловать и увести прочь из этого полутемного затхлого зала! Какие у нее были тогда глаза… До сих пор у меня жжет внутри при воспоминании о них… Я представлял себе вытянутые физиономии судей и заседателей при виде того, как «истица» и «ответчик», обнявшись, бегут из зала суда! Ну а вдруг ее глаза лгали? Что тогда? Ах, хоть бы моя пантера появилась и подсказала, что делать. Ясно было одно: Надя не могла играть в театре в Дубравце, потому что тут нет театра, а я не мог стеречь муфлонов в городе, потому что в городе нет муфлонов. И было бы жестоко и бессмысленно мучить друг друга дальше. Но разве могла все это понять судья с бесцветным лицом и угасшим взглядом, у ее ног стояла старая базарная кошелка с продуктами, и она все время проверяла — здесь ли кошелка, не стащил ли ее незаметно кто-нибудь. Разве видела она, как Надя бросила компанию этих слюнявых сопляков и отвела меня из спортзала в общежитие по причине моей разбитой физиономии? Она и ее заседатели, такие же серые и усталые, ничего этого не видели и не знали, а теперь требовали, чтобы мы рассказывали о самом личном, о чем знали только мы двое. Дудки! Я молчал весь процесс, как тот самый пень…

На базе — невыносимо тихо. Я прислушиваюсь к тишине, похоже, метель все-таки преодолела Предел и щедро залепила мое окно снегом. Я страшно устал, мне смертельно хочется спать, но взгляд снова падает на патроны и нож. И вдруг рождается безумное, нестерпимое желание немедленно, сейчас же увидеть Надю или хотя бы услышать ее голос. Впрочем — не вдруг. Лишь теперь я отчетливо понимаю, что это желание пробивалось все эти месяцы сквозь мое ослиное упрямство и проклятую «твердость», оно давило и гнуло меня, как тяжелый пресс… Да, это было так, а я пытался вырваться из-под этой тяжести, обмануть себя, уговорить, что живу и даже к чему-то стремлюсь… Теперь я знаю, что делать: я найду, обязательно найду карабин, найду Надю, даже если она где-то на краю света, швырну ей в ноги громыхающее железо и скажу: «Вот, ради этой мерзости, ради этой блевотины человеческого мозга я не мог остаться в городе. Ради этого, да еще ради выплаканных глаз бабушки Элены и одинокой могилы под Пределом…»

Поймет ли она меня?

Лихорадочно завернул в кусок промасленной шкуры нож и патроны, оделся, погасил свет и ринулся вниз, в снежную ночь. Разогрел двигатель джипа, медленно тронул с места, поднимая задними колесами белую круговерть. Окна столовой были ярко освещены, у одного из них я заметил неподвижный силуэт Марины.

Чтобы сократить путь, я решил проехать прямо по стене водохранилища. По одну сторону от меня зияла пропасть, невидимая в темноте, по другую — мягко чавкала вода, миллионы кубических метров воды, затаившейся в непроглядной мгле декабрьского вечера и накрывшей собою маленькие горные пастбища Зелениц, луга и огороды, фруктовые сады и старые сельские могилы без надгробий.

Я выполз наконец на шоссе и понял, что по скользкой дороге придется ехать медленно и осторожно, иначе недолго и сковырнуться, и все-таки у меня достало времени и сил оглянуться назад, где среди океана тьмы ярко горели электрические огни дачной зоны. Она расположилась по другую сторону водохранилища и не имеет никакого отношения к нашему заповеднику, однако с завидным упорством наступает на него, как жук-древоед, крадется все ближе к нашим границам и уже подобралась вплотную к нам. Я ненавижу эту дачную зону и, если бы мог, а вернее, имел право, приказал бы срыть ее начисто бульдозерами. Так, как срыли десять лет назад сельские домики Зелениц. А потом привел бы сюда механические опрыскиватели и дезинфицировал бы почву…

Через три минуты я уже двигался по заснеженным улицам Дубравца. Еще нет и десяти часов, а село уже спит как мертвое. Яркий свет фар выхватывает из темноты огромный заиндевелый сук, свисающий из-за ограды, рванувшуюся из-под колес испуганную собаку, круглые блестящие глаза сбившихся за забором овец.