Трифон Иосифов - Браконьеры

— Об этом не было речи. Конечно же, сама…

Наше молчание длится целую вечность. Наконец я все-таки прихожу в себя — надо кончать затянувшуюся историю.

— Что же вы теперь собираетесь делать?

— А ты что бы посоветовал?

— Не знаю. Это ваше дело. Я доложил вам обо всем. А это… — и я кладу перед ним последний листок.

— Что это? А… Заявление об уходе?

Генчев вертит его в руках, потом кладет на стол. Он не кричит, не грозит порвать заявление и послать меня куда подальше. Наоборот, он осторожно гладит рукой мятый листок…

— Значит, вот как… Ты подаешь рапорт, где выдвигаешь против высокого начальства обвинение в браконьерстве, потом суешь мне заявление об уходе, потому что это не твое дело и тебя не интересует, что будет дальше! Ты — в кусты, а Генчев пусть ломает на этом свои старые зубы, так?!

— У меня нет другого выхода…

— Нет, говоришь? Забросал меня бумажками и бежишь как заяц? Ну, хорошо же! Беги! Но прежде я тоже покажу тебе кое-что!

Первое, что я вижу, — его собственный рапорт в министерство и окружной совет. Описано все подробно (наверно, от Нади узнал многое), и в конце поставлена его подпись. Ай да Генчев! А я-то думал, что он обыкновенная чиновная крыса, которая зубами и ногтями держится за свои привилегии…

Вторая бумага — официальное письмо на бланке, в котором требуют, чтобы мы высказали свое мнение по поводу отчуждения пятидесяти декаров от территории заповедника для постройки дач. Пятьдесят новых дач по одному декару земли… Указано даже, где будет строительство: они хотят захватить угол между концом водохранилища и Лисьими норами, на склоне горы. Самая прекрасная земля — я так и знал… Там еще сохранились старые запущенные сады, небольшие поля и луга с травами, где мы собираем корм для дичи. Теперь у нас хотят это отнять, и самое страшное — в конце письма стоит подпись того самого всезнающего, всемогущего владельца «Очарования». Он, видно, решил всю свою власть употребить и узаконить появление пятидесяти лисьих нор в сердце заповедника…

— Ну? Что скажешь? Согласимся?

Я смотрю на Генчева и начинаю истерически хохотать, а у самого на глазах наворачиваются слезы. Боже мой, какими же ничтожествами кажутся мне сейчас разные Лалю Кожухи и Митьо по сравнению с этими браконьерами высшего эшелона, сидящими на своих дачах с венецианской мозаикой, песком, навезенным из другой страны, и рогами убитых муфлонов! Вот они встают из дачной зоны над водохранилищем, протягивают свои длинные алчные ручищи, отрывают один за другим лучшие уголки заповедника и копаются в моем сердце, чтобы и его разорвать на куски…

— Ну, говори же, наконец, чему смеешься?

Я смотрю на Генчева и будто вижу его в первый раз, вскакиваю и сильно бью его по плечу — наверно, у меня и вправду вид ненормального, потому что он с осторожностью отступает слегка назад.

— Конечно же — нет! Не соглашаться ни в коем случае!

— Но ты, надеюсь, понимаешь, что это письмо — пустая формальность. Этот тип атакует с помощью гораздо более высоких инстанций…

— Да, знаю, знаю, что он дьявол! Но что с того? Мы встречались с дьяволами и пострашнее на Пределе, верно, шеф?!

Хватаю плащ и бегу к двери.

— Да погоди ты, черт тебя возьми! Кто напишет про наше несогласие? Ты ведь знаешь, что я не очень-то силен по письменной части…

— Я напишу, не беспокойся! Так напишу, что ему зубки-то обломают!

Уже у двери слышу:

— А карабин почему не взял? Он же нужен был тебе…

— Не нужен он мне больше, оставьте его себе, дорогой мой шеф…

Надо пересечь шумную магистраль, проделать сложный слалом по улицам, переполненным людьми и машинами, чтобы попасть на другой конец города, к дому Васила — я был у них раза два и помню, где это. Открываю калитку во двор, спрашиваю какую-то старуху, где можно видеть Марину, и не получаю никакого ответа, будто я столб или стена. В глубине двора мотается еще одна бабка, и тут из двери дома быстро выходит Марина с чемоданом, смотрит на меня как на привидение, я хватаю из ее рук чемодан и бросаю, что мне надо поговорить с ней, она лихорадочно оглядывается по сторонам и быстро шепчет: «Не здесь…» Мы идем к калитке, а сзади обе бабки провожают нас ругательствами и заклинаниями…

И вот мы у моей машины, я спрашиваю, почему она уходит.

— Это его дом.

— Хочешь, я отвезу тебя куда-нибудь?

— Да, на вокзал.

Я сажусь за руль, открываю дверцы «москвича», и Марина, чуть помедлив, опускается рядом.

— Ты уезжаешь?

— Да, я ведь не софиянка…

Вокзал недалеко, но мне так хочется побыть с ней, и я выбираю самый длинный путь.

— Сколько осталось до твоего поезда?

— Он уходит завтра утром…

— Но тогда… — я напускаю на себя равнодушный вид, а в горле застревает какой-то комок, — почему бы тебе не провести этот вечер у меня?

Краем глаза вижу: Марина улыбается.

— Только этот вечер? — спрашивает она игриво. Значит, все в порядке — Марина снова Марина.

— Можно и всю жизнь.

— Добрый ты, Боян… Добрый и чуть глупый… — Она кладет мне руку на плечо, нагибается и целует меня куда-то около уха. — Ты такой добрый, что даже страшно, и тебе нужно беречься! Ладно, вези меня к себе…

Поворачиваю и еду домой. Я давно не был здесь. Ввожу «москвич» в свой маленький дворик, открываю дверь холодной квартиры и приглашаю:

— Входи, располагайся. Здесь есть электрическая печка, можешь включить, а я сбегаю в магазин.

Через час я возвращаюсь — и не узнаю своего дома: вымытые изнутри окна зеркально сияют, в прихожей и в коридоре пахнет мылом и порошками, комната блестит, как после ремонта, а в кухне над столом колдует хрупкая стройная женщина с грустным, будто обиженным лицом. Как же много ей пришлось пережить, бедняжке… При виде ее лица у меня от жалости перехватывает горло, и я готов сделать невозможное, чтобы снять с нее эту пелену страха и боли. Марина смотрит на меня и с блестящими от слез глазами крепко обнимает за шею. Я целую ее горячие губы, она что-то говорит — быстро, бессвязно, мы стоим обнявшись целую вечность, и разорвать эти объятия нет сил ни у меня, ни у нее… Потом она все же размыкает руки, умело выкладывает из сумок пакеты, бутылки, через несколько минут на столе роскошный ужин, и рядом Марина — такая, какой я знаю ее и помню в самые лучшие дни на базе. Мы что-то едим, пьем, и она говорит не переставая, рассказывая мне всю свою одиссею, в чем-то оправдывается, за что-то просит прощения, я слушаю плохо, целую ее руки, и мы снова стоим обнявшись посреди кухни, и день переходит в вечер, а вечер падает в ночь.

За окнами уже темно, в домах напротив зажглись огни, я включаю старый приемник и удивляюсь, что он работает после столь долгого молчания. Мы слушаем дивную музыку, Марина нежно прижимается ко мне.