Дмитрий Притула - След облака

Наконец они пришли домой.

В кухне было пусто — хозяйка уехала на месяц к сыну в Калугу. Алешка не хотел раздеваться и долго возился в коридоре.

— Да разденешься ты наконец? — крикнула на него Валя.

Она редко кричит на сына, и от неожиданности тот широко раскрыл глаза, потом быстро-быстро захлопал ресницами, губы его надулись от обиды, и он зашмыгал носом.

— Ну, будет, будет, — примирительно сказала Валя.

Ей стало жалко сына, хотелось приласкать его, и она поняла, что это все — она дома, и все обиды нужно позабыть, потому что в семье, кроме как на нее, не на кого больше рассчитывать.

Она знала, что Андрей приедет десятичасовой электричкой — у него два часа занятий в техникуме.

Ровно в десять часов электричка засвистела, шумно сбила ход, и слышно было, как она трется о платформу.

Валя встала у окна на кухне…

Видны были длинные сараи и двухэтажный деревянный дом — между ними и должны пройти люди, спешащие с электрички.

Снова вялыми крупными хлопьями падал снег. Земля была уже бела, но тяжело бела, и это ненадолго… Дул ветер, качался скворечник на длинном шесте у сарая.

Как всегда, люди появились неожиданно. Шли они гуськом, как-то боком, забрав шею в плечи, продавливая черные мокрые следы.

Андрей заглянул в кухонное окно и, убедившись, что Валя ждет его, помахал ей рукой и вошел в дом.

Стряхнул воду с кепки, снял пальто и только тогда обнял Валю.

— Устал? — спросила она.

— Не в этом дело, — ответил он.

Губы его слегка дрожали, и видно было, что Андрей чем-то расстроен.

Когда он потер руки в ожидании ужина, Валя подумала, что он еще совсем мальчик. Только двадцать три года. Черты лица еще мягкие, плавные, еще не затвердели, как у взрослого человека.

— Баллон сменил? — спросила она.

— Сменил, — ответил Андрей, и по лицу его проскользнула дрожащая улыбка, чуть раскосые глаза его были печальны. — Еду, ты понимаешь, с этим баллоном, в электричку еле сел. В тамбуре битком народу, все после работы, злые друг на друга, голодные, толкаются. Я тоже голодный, спать хочу… — Снова губы его задрожали, и видно было, что Андрей переполняется жалостью к себе. А Валя забеспокоилась, не натворил ли чего ее Андрей.

Жалость к себе захлестнула его окончательно, и он говорил торопливо, глотая слова, чуть прицокивая языком:

— Да что же это, думаю, за жизнь такая. И злость во мне на всех. Вот сейчас, думаю, возьму и взорву газовым баллоном, и все тут, — и он, видя испуг Вали, улыбнулся жалкой, усталой улыбкой.

— Ничего, ничего, — приговаривала Валя, и, как всегда, она ясно почувствовала, что для Андрея или же для Алешки она не только руку там или ногу отдаст, но легко и просто жизнь отдаст, и успокоилась — пока есть в ней такая уверенность, все будет в порядке.

— Ты голодный, ты сейчас поужинаешь, я сварила пельмени, а потом обжарила их в масле, да сейчас вот сметаной полью, и уксус у нас крепкий, и вот как вкусно будет, — говорила она тихо, не торопясь, но, однако, и не останавливаясь, таким образом убаюкивая Андрея, обволакивая его своим спокойствием.

А после ужина Андрей сел на кровать против кровати Алешки и, глядя поверх его головы на пожелтевшие обои, говорил, чуть покачивая головой:

— Я все решил. Хватит. Уже выучился. Брошу техникум. Рядом с моей работой есть воинская часть. Там монтер нужен по совместительству. Посменно. Времени хватит. Будем жить нормально. Комнату получше снимем. Не за двадцать, а за тридцать рублей. У тебя пальто нет. И у меня плохое. Будем жить, как все. Нормально. Пока очередь не подойдет. А может, тебе дадут и раньше.

— Нет. Нет, — перебила его Валя. — Ты так не сделаешь. Ты обязательно кончишь техникум. Мы так решили, ты выучишься и будешь хорошим строителем. Не захочешь в институте учиться — твое дело, а техникум ты кончишь.

— Да это же не один день, не месяц, это же еще два года.

— И что? Да, много. Но я придумаю что-нибудь. Полставки мне дадут. Возьму воскресные дежурства в процедурном кабинете. А уйдет на пенсию уборщица Ольга Алексеевна, буду поликлинику убирать после работы. Это все временно. Мы со всем справимся.

— А жить-то когда же, Валюта? — вдруг не выдержал Андрей, охваченный отчаянием.

— А мы что — не живем? — удивилась Валя. — Да это и есть жизнь, — торопливо, боясь, что он перебьет ее, заговорила она. — Только это и есть жизнь. У меня есть ты и Алешка, и мне больше ничего не надо. Я счастлива. Все же остальное приходит и уходит. Я вот так. Думала, и ты так. Эх ты! — горько сказала она.

— И я так, я тоже так, — сказал он порывом, отчаянно, и ткнулся лбом в ее плечо. Она погладила его шею, и он повалился боком и лицом ткнулся в ее колени… Она гладила его шею, жесткие волосы, сердце ее толкнулось в груди, начало расти, расплываться до горла и до живота, заливая все тело горячим, расплавленным теплом, оглушая, кружа голову, и сейчас снова знала Валя, что не только легко, но даже и радостно расстанется она со своей жизнью, чтобы только они, Андрей и Алешка, были счастливы.

Она знала, что говорить ничего не нужно, сейчас все понятно без слов, но счастье и даже восторг так захлестнули ее, что она не могла сдерживать себя.

— Да у нас, может, никогда и не будет времени счастливее. А если все пройдет? У тебя или же у меня. Не пройдет, конечно, жить я тогда не буду, но бывает же у людей. Повзрослеем. Сам еще будешь говорить, что вот когда мы были молодые, хорошо нам все-таки было. Так что еще? Это и есть жизнь. Не так, что ли? Несогласен разве?

Снова вдали за домами просвистела электричка, метался фонарь за окном, постанывали стекла от порывов ветра, она гладила его, убаюкивала, наклоняясь целовала и, сглатывая слезы, понять не могла, его эти слезы или же ее, они были едины и солены, эти слезы, и время летело, как в темную ночь летит пустая электричка, только глаза закрыл — и не разберешь, мгновенье ли прошло, час, день, и знала, что не было в ее жизни минуты счастливее вот этой минуты, вспыхивало что-то в голове на мгновение — яркий свет, молния — и, качнувшись, как фонарь от ветра, гасло, чтобы отдохнуть человеку от счастья, и снова вспыхивало, и снова гасло, темнота и в ней молния, и пожар, и снова темнота, и полный покой, и знала, что у Андрея такое же, что и у нее, мгновенное, жаркое, горящее счастье, и здесь она не могла ошибиться.

— Мальчик мой, мальчик мой, — говорила она, — так хорошо сейчас, так вот всегда и будет, и ничего-то нам не страшно.

— Да, да, — радостно, восторженно соглашался он. — Так всегда. Конечно. Да. Да.

В свои пятьдесят три года Алексей Васильевич был сух, жилист и так еще силен, что сила гнула его к земле, и он был сутуловат. Голубые его глаза успели подвыцвесть, но волосы, рыжеватые, чуть вьющиеся, еще блестели, хотя в них уже основательно подзапуталась седина.