Дмитрий Притула - След облака

Они вошли в затемненную комнату. Пока на них надевали двойные халаты, заведующая отделением торопливо жаловалась:

— И так внезапно, так нелепо. Говорят, что погибает будущая Анна Павлова или Уланова.

Соснин, уже готовый к работе, сухо попросил:

— Пожалуйста, расскажите о больной, — и это означало, что нужно говорить только о больной, все остальное — лишнее.

— Нелепый случай. Девушке семнадцать лет. Заболела корью. И теперь погибает.

— А Виктор Андреевич смотрел? — Соснин имел в виду профессора Самойленко.

— Да, он очень хотел, чтобы вы нам помогли.

Из окна бокса виден был двор. Там, за окном, дождь кончился, небо посветлело, и отсюда, со второго этажа, видны были верхушки деревьев.

Девушка лежала запрокинув голову. Тяжело, прерывисто дышала. Казалось, что дыхание разрывает ее тело. Она была без сознания. Все понимали — умирает.

— Как зовут ее? — спросил Соснин у заведующей отделением.

— Наташа.

— Наташа! Наташа! — позвал Соснин, но больная не отзывалась.

Тогда Соснин начал ее осматривать. У нее голубая кожа, и в свете, падающем от окна, казалось, что кожа эта светится.

Кто-то всхлипнул, и Соснин недовольно оглянулся, но сразу понял, что всхлипнула она сама.

— Не надо плакать, девочка, — растерянно сказал он. — Уж как-нибудь, Наташа.

Соснин встал, уступив свое место Воронову. За окном еще чуть посветлело, виден стал клочок голубого холодного неба. Воронов слушал больную и понимал, что это юное сердце, привыкшее к постоянному труду танца, больше жить не сможет.

Закончив осмотр, он встал. Все пошли к выходу, Воронов чуть задержался — ему показалось, что девушка открыла глаза. Но он ошибся. Лишь чуть вздрогнули ресницы, но сил пробудиться не было. Он склонился над лицом девушки, чтобы лучше запомнить его: небольшой выпуклый лоб с истонченной кожей и голубыми жилками на висках, уже заострившийся нос, приоткрытый рот, словно девушка хотела пожаловаться, что ей больно, а вот никто не хочет помочь, или же она звала маму. И Воронов пошел за всеми следом.

— А что говорят невропатологи? — спросил Соснин в ординаторской.

— Тяжелый энцефалит, — сказала заведующая отделением.

— Очень жаль, — сказал Соснин и показал Воронову на стул рядом с собой.

Они изучали результаты обследований, просматривали ленты электрокардиограмм.

Воронов понимал, что спасти девушку может только чудо, и надеялся, что Соснин это чудо совершит.

Соснин сказал заведующей отделением, какие лекарства нужно добавить, а какие продолжать давать, потом записал свое мнение в историю болезни. Воронов был согласен с мнением Соснина, и, расписавшись, они вышли из ординаторской. На прощание Соснин попросил заведующую отделением:

— Скажите, пожалуйста, пусть мне позвонят. Я буду в клинике часов до восьми. А потом домой. — И, словно оправдываясь, Соснин добавил: — Вдруг станет лучше.

Снова ехали по набережной. Воронов смотрел на небо, мелькающее в разорванных облаках, и думал о том, что, может быть, еще не все потеряно, девушку осматривал Соснин, и он умеет больше всех, девушка выздоровеет и будет танцевать, жить счастливо, радостно, но понимал, что нет этой надежды, в этот раз даже Соснин не в силах совершить чудо, и не мог справиться с жалостью к этой девушке — она так молода и красива, жизнь для нее была сказочным танцем, и вот теперь этот танец оборвался.

Он понимал, что и Соснин думает о ней. Отвлечь их могла только работа, и Воронов заговорил о возможности в будущем реконструкции сердца на ходу, о реконструкции других органов, о том времени, когда станет возможным постепенное обновление всего организма.

— Но не так-то это и скоро, — сказал Соснин. — Если вообще возможно.

Машина подъехала к клинике.

— Продолжим у меня, — сказал Соснин, и они прошли в его кабинет.

Вдоль стен кабинета стояли высокие книжные шкафы, у шкафов несколько старых мягких кресел. Кабинет просторен, оттого же, что от окна лился свет заходящего солнца, кабинет казался еще просторнее.

На стенах портреты Пирогова, Сеченова, Боткина и основоположника клиники, учителя Соснина.

— Возможность такая сомнительна, — сказал Соснин. — Вряд ли это дело ближайших пятидесяти лет. Хотя эта реконструкция сердца на ходу выглядит эффектно. Честно говоря, я никогда не был сторонником слишком дальних планов. И вот почему. Вы, к примеру, говорите о двадцати-тридцати годах, верно?

— Да, о двадцати-тридцати.

— Но разве тридцать лет назад мы думали, что медицина так разовьется? Разве мы думали, что от нашего тогдашнего лечения аритмий останутся лишь наперстянка и хинидин? Кто из молодых врачей поверит, что тогда мы не пользовались антибиотиками, не знали гормональной терапии, антикоагулянтов? Это за тридцать лет. А темпы прогресса, как нам известно, все ускоряются.

— Значит ли это, что мы не должны строить дальних планов?

— Нет, не значит. А вот в возможности выполнить вашу работу я сомневаюсь.

Воронов понимал, что Соснин много дней думал о дальнейшей работе и жизни клиники и уже принял решение, но у него остались некоторые сомнения, и он хочет их разрешить в разговоре с Вороновым, все это было ясно, и лишь одно было непонятно — какое именно решение принял Соснин.

— Как продвигается ваша работа? — Соснин имел в виду диссертацию.

— Почти готова. Я много писал все это время.

— Я это знаю. Надеюсь, вы понимаете, Николай Алексеевич, что защищать работу надо именно сейчас.

— Понимаю, Александр Андреевич.

— Без этого вам будет трудно.

— Да, я это знаю, — согласился Воронов.

— Очень трудно, — повторил Соснин. Он имел в виду существование Воронова и судьбу его работы после того, как его, Соснина, не станет. Думать об этом времени Воронов не смел. — Почти невозможно, — сухо сказал Соснин.

— Я закончу все в самое ближайшее время. В самое ближайшее.

— Вы постарайтесь, пожалуйста.

— Я постараюсь.

— Вот и хорошо. А теперь о вашем предложении. Не спорю, в нем есть много интересного и перспективного. Мне ваше предложение нравится. Даже сама догадка ваша, не подкрепленная работой, чрезвычайно ценна. В вашей идее есть что-то, что не дает человеку покоя. Я думал о ней постоянно, это идея навязчивая, напористая и, следовательно, активная. Это по части комплиментов. А теперь к делу. Вот вы, Николай Алексеевич, предлагаете изучение срезов. Но японцы в последних статьях говорят, что эта методика не дала нужных результатов.

— У нас модификация, — напомнил Воронов.

— Я помню. И все-таки эту методику мы подарим патанатомам.

— Почему?

— Я понимаю так, что вас интересует живое сердце, а не мертвая клетка. Ведь вас интересует процесс в живом сердце, не так ли?

— Так, нас интересует именно живое сердце.