Леонид Жуховицкий - Легенда о Ричарде Тишкове

— А ну, еще одно.

— Хватит, куда вам столько? — ответил Монастырский. — У вас что, куры не несутся?

— Еще разок, — настойчиво повторил парень.

— Мне не жалко, — не слишком уверенно сказал Монастырский. — Но не могу же я тратить целый час на один номер. Зрителям будет просто скучно.

Но зрителям скучно не было. Сперва человек двадцать, потом пятьдесят, потом еще больше азартно требовали:

— Еще!

Монастырский, казалось вконец растерянный, выставил вперед ладони, призывая к тишине. Но зал вопил в лицо фокуснику:

— Еще!

Игорю было мучительно жалко Монастырского, и, видимо, не ему одному. Кто-то крикнул:

— Тише вы!

Григорий Иванович, поднявшись, возмущенно говорил что-то, неслышное за шумом. И вдруг шум оборвался глубоким изумленным вздохом. Игорь быстро повернулся к сцене. Монастырский стоял в прежней позе, выставив вперед руки: на каждой ладони было по яйцу!

Зал тяжело дышал. Зал был убежден: это не фокус — это просто обман. Воспользовавшись шумом, фокусник, совсем было пойманный, вывернулся каким-то непонятным способом. Лишь спустя минуту раздались негустые аплодисменты — люди вспомнили о вежливости.

Игорь глядел на Монастырского. Лицо у него было немного бледно. И вдруг по губам его скользнула улыбка — легкая, спокойная, довольная. Так улыбаются удаче, хорошо сделанной работе.

Игорь замер. Неужели все это нарочно? Неужели — игра?

А Монастырский как ни в чем не бывало попросил у кого-то из сидевших впереди носовой платок, растянул его на квадратной деревянной рамке, прикрыл сверху бумагой и несколько раз проткнул ножом угол квадрата.

— А ну-ка, ткни посередке, — басом сказала толстая старуха, сидевшая в первом ряду.

— Пожалуйста, — любезно ответил Монастырский и ткнул ножом в прежнее место.

Старуха возмутилась:

— Я ж говорю — посередке, а ты опять в угол!

— Это же, бабушка, все-таки не ваш платок, — возразил Монастырский. — Так чего же вы требуете, чтоб я испортил чужую вещь? Вот если бы это был ваш платок, я бы — пожалуйста! — резал его и тут, и тут, и тут…

И под общее «А-а-ах…» он прокалывал квадрат посередке, по углам — везде, где можно, пока от бумаги не остались одни лохмотья.

— А с чужим платком я так обращаться не могу, — закончил Монастырский, сорвал остатки бумаги, снял с рамки совершенно целый платок и отдал владельцу.

На этот раз хлопали дружно, хохоча над настырной старухой.

Сперва Игорь следил за поведением зала. Потом забыл об этом — он сам стал залом. Он бывал в цирке, но такого еще не видел. Чем дольше он глядел на сцену, тем яснее чувствовал, что главное из происходящего там — не яйца, пойманные в воздухе, и не цветы, падающие из пустой шляпы. Совершенная техника фокусника — это только средство. А главное — великолепная, почти невероятная в своей естественности актерская игра. Зрители все больше попадали под власть этой игры. Зал превращался в подмостки. Уже несколько десятков человек незаметно для себя стали участниками сценического действа. Они забавно горячились, спорили с Монастырским и друг с другом, они победоносно смеялись над фокусником, а через минуту зал хохотал над ними.

Когда Монастырский наливал воду в черный цилиндр, а потом клал его набок, сразу двадцать человек кричало:

— Вверх дном!

— Пожалуйста, — соглашался актер и снова клал цилиндр набок.

— Вверх дном!

— Да тише вы! — возмущались любители порядка. — Не мешайте человеку.

Но те вопили скандальными голосами:

— Вверх дном!

— Хитрые какие! Так у меня фокус не получится, — в тон им возражал Монастырский. — Набок — пожалуйста. А вот так, — и он под общий гул переворачивал цилиндр вверх дном, — так нельзя.

А зал стонал от наслаждения, со слезами влюбленно смотрел на артиста. Зал признал за артистом право весело дурачить себя. И победа человека на сцене была для людей тем радостной, что он был свой, совсем свой. С ним можно было спорить, даже ругаться, ловить его на слове, на жесте, с ним можно было вести себя как со своим братом, трактористом или ездовым, который в час отдыха решил показать приятелям нехитрый фокус с пятью картами.

Монастырский, вытащив из нагрудного кармашка последнюю салфетку, просто сказал: «Все» — и раскланялся, на этот раз настоящим театральным поклоном. И теперь уже все видели, что у человека на сцене умное усталое лицо, что его коричневая с блестками куртка — просто рабочая одежда. Не простоватый провинциальный фокусник только что выступал перед зрителями, а настоящий большой артист. И аплодисменты, которыми его проводили, были аплодисментами благодарности.

В десятый раз раскланявшись, Монастырский ушел за кулисы. На сцене опять старался аккордеонист. Потом минуты три острил А. Аракелов, иногда удачно. Наконец он объявил:

— Софья Петрова — девичий танец.

Соню приняли хорошо. И в ярком платье она казалась скромной девочкой. Да и танцевала она так же скромно, немного угловато. И даже потом, когда она кружилась, когда подол платья, взлетая к поясу, открывал ноги и бедра, обтянутые белыми трусиками, — даже в этот момент сквозь профессиональную наготу актрисы проступала наивная детская обнаженность.

Ее вызывали дважды — может, именно затем, чтобы эта милая девочка, еще не умеющая скрывать свою радость, лишний раз улыбнулась.

И все-таки Игорь с острой радостью глядел на девочку в ярком платье. Она будет, она будет здорово танцевать…

А. Аракелов объявил перерыв. Игорь подошел к парторгу, взглядом спросил: «Хорошо?»

— Прямо, можно сказать, редкий коллектив, — ответил Григорий Иванович.

Когда занавес опять раскрылся, на сцене в ряд сидели пять медведей. Монастырского, теперь уже в роли дрессировщика, зал встретил аплодисментами, более продолжительными, чем принято, — ему словно выплачивали долг за первое отделение.

Медведи действовали умело и послушно — они кувыркались, катались на велосипедах, строили пирамиду. Бурый Фомка делал даже «баланс» — исключительно сложный номер. На пол клали гладкое бревно, на бревно — доску, и на этом шатком фундаменте Фомка выполнял стойку на передних лапах. Медведь ревел от натуги. Когда он покачнулся, на лице у дрессировщика выступили капли пота, внезапные, как брызги из-под колеса.

Зрители не слишком хорошо разобрались в Фомкином искусстве. Зато Монастырский дал ему полную горсть сахару. Он сочувствовал Фомке как артист артисту. Ведь это был номер будущего. Когда-нибудь его поставят и на московской арене. Конечно, суть не изменится — бревно, доска и медведь. Но подадут номер со всей роскошью, доступной большому цирку. Публику оглушат светом, блеском и барабанной дробью, коверный, пять раз свалившись с доски, объяснит недогадливому зрителю, как трудно на ней удержаться, и какой-нибудь самовлюбленный столичный Топтыгин нагло сорвет аплодисменты, которые по праву должен был бы получить честный труженик, скромный периферийный медведь Фомка.